Аркадий Минчковский - В наши дни

Миновав по дороге из аэропорта пригороды Анкары, поехали мы вдоль узких разогретых на солнце улиц. Там и здесь с видимой поспешностью сносились старые двухэтажные строения, чтобы освободить дорогостоящее пространство для новых пяти-шестиэтажных железобетонных этажерок со стеклами меж жесткого каркаса. Но вот, покрутив по асфальту, автобус наконец замер у небольшого отеля, к моей радости, не стандартно-европейского, каких полно и в Анкаре, а в восточно-мавританском стиле.

Не успел выбежавший навстречу машине парнишка в зеленой курточке освободить багажник от чемоданов, как возле автобуса появился худощавый, на вид еще крепкий старик в довольно-таки модном клетчатом пиджаке, который несколько свободно сидел на его костлявой, но не согбенной фигура. Лицо старика темнело вечным загаром, который оттеняла будто подвешенная к ушам белая, жесткая, как платяная щетка, подстриженная борода. Колючие седые усики щетинились из-под продолговатого носа с горбинкой.

— Здравствуйте. Я вас уже третий день жду, — громко и хрипловато произнес он. — Ахмет из гостиницы сказал, что приедет русская делегация. С утра хожу. Боюсь пропустить. Здравствуйте, русские люди.

Он опустил руки по швам, вытянулся и представился:

— Гаджиев Михаил Муратович!

Произнес это с какой-то, по-видимому, на всю жизнь въевшейся интонацией старого служаки. Его быстрые зрачки с любопытством и, казалось, некоторой опаской перебегали с одного из нас на другого. Из-под низко надетой на лоб плоской кепки виднелись паучки морщинок, собравшихся возле уголков глаз. Тонкий сомкнутый рот, коричневая кожа щек придавали ему какое-то неуловимое сходство со старенькой, наряженной в пиджак обезьянкой.

Не затрудняя нас необходимостью расспрашивать, кто он такой и откуда тут взялся, старик поспешил сообщить, что он выходец из России, с кавказской земли.

— Черкес я, инородец, — он употребил давно забытое у нас слово.

Мой добрый спутник, с кем мы в путешествии по Турции не раз жили вместе в номере, человек любознательный и отзывчивый, забыв о своем багаже и гостинице, немедленно заинтересовался неожиданным знакомством, а старику, видно, только того и нужно было. Я оставил их вдвоем, пообещав спутнику позаботиться о его вещах.

Когда минут через пятнадцать я спустился в холл, Николай Николаевич с Гаджиевым сидели на низенькой ковровой тахте перед бездействующим сосудом кальяна и вели оживленную беседу.

Под одобрительные кивки моего друга старик поспешил повторить, что впервые попал сюда в двадцатом году, когда приплыл с войсками из Крыма, но навсегда обосновался в Турции не сразу. Перед тем поскитался по Европе.

Торопливо, может быть опасаясь, что мы его недослушаем, стал рассказывать, как затем несколько лет прослужил в армии Кутепова, который принял командование от удравшего в Париж барона. Изводясь в тоске на голой Галлиполийской земле, белые полки все еще ждали обещанного нового похода на Советскую Россию. Но Гаджиев, как утверждал он теперь, в новую интервенцию не верил и всякими правдами и неправдами оставлял полуостров, чтобы, добравшись до Стамбула, который и сейчас упорно называл Константинополем, там, чем мог, развлечься.

Не так-то легко было во все это поверить.

Более полувека прошло с тех пор, как на турецкий берег вступили уцелевшие врангелевские части. Пролетели огромные, насыщенные невероятными событиями десятилетия — время становления и мужания нашего государства. Отгремела победная война с фашизмом, ушли в прошлое суровые годы возрождения на выжженной огнем земле. Была прожита полная драматизма эпоха не знающих примера в истории преобразований нашей огромной страны. И вот перед нами, не в кино, не на экране телевизора, сидел не свидетель далекого прошлого — уцелевший враг, один из тех, кто старался растоптать и уничтожить юную Республику Советов.

— Ведь я уж не такой молодой был, — сузив глаза, прохрипел наш новый знакомый, словно предупреждая мысль о том, что белогвардейцем он стал по юношескому недомыслию. — Девяносто скоро мне. Не верите?!

Зрачки его живо сверкнули. Боясь, что мы усомнимся в этакой маловероятной цифре, старик быстро засунул руку за борт пиджака и вытащил увесистый турецкий паспорт. Раскрыв его твердую обложку, сухим пальцем ткнул в графу, где значился столь далекий год его рождения, и настоял, чтобы мы в том убедились.

— Где же родились? — спросил Николай Николаевич.

Старый черкес пожал плечами. Убирая паспорт, глухо сказал:

— Какая разница? — и, назвав не запомнившийся мне аул, продолжал: — Турок я теперь. Тут все турками становятся, когда получают гражданство. — Чуть помолчал и добавил: — На Кавказе, в горах, родился. И вырос там. Теперь уж и не верю, что так было.

Но оказалось, это еще не все. Главное нас ждало впереди.

— Я ведь сотник. В казацких частях воевал, — продолжал старик. — Полный георгиевский кавалер за войну с немцами. Последний крест Николай Николаевич, великий князь, приколол. Не вру. Потом меня в Царское Село взяли. Черкесская сотня в охране царя была. Я командовал. В Александровском дворце жили. Хорошо жили.

Становилось любопытно.

— Ну, а дальше? — поинтересовались мы.

— Дальше?.. После февраля в Сибирь, провожать царя, нас не пустили. Керенский сотню забрал в Петроград — себя охранять. Опять во дворце жили. В Зимнем. В саду гуляли. Фонтан большой, мраморный. Забор высокий, чугунный, с орлами. Ворота на площадь. Сверху тоже орлы. Правильно я говорю?

— Орлов теперь нет, — сказал я. — И забора, и ворот нет. Ничего этого нет.

— А дворец?

— Дворец стоит. Такой же, как раньше, только красивей. Выкрашен иначе.

— Тогда весь красный был.

— Теперь зеленый, с белыми колоннами. Музей в нем, Эрмитаж.

— Знаю, — кивнул старик. — Другие тут ваши русские были, рассказывали. Я всех русских встречаю, когда приезжают. Про Петроград расспрашиваю.

Видно, он не очень-то верил в то, что Зимний дворец цел и все еще стоит на месте, и он вновь выпытывал, правду ли ему говорили раньше. Но вообще-то бывшего царского охранника прямо-таки распирало желание рассказывать о своем неприглядном прошлом. Все еще не отпуская нас, старик продолжал:

— Когда переворот был, я против вас Зимний защищал. Сотня моя ни одного выстрела не сделала. Как юнкера сдались, мы тоже ушли. — Он вздохнул. — Если бы за царя, может быть, и стали бы драться, а за Керенского — нет. Нам все равно было, раз царя нет… Кто? Какой Керенский? Не знаем такого.

— Керенский и сам раньше вашего удрал, — сказал Николай Николаевич.

— Позже мы про то узнали. Видели бы, что бежит, своих бросает, сами бы пристрелили.

В глазах старого рубаки сверкнул злой огонек. Он добавил: