Аркадий Минчковский - В наши дни

Мы засмеялись. Припомнились забавные стамбульские сцены, описанные Алексеем Толстым в его знаменитом «Ибикусе». Объяснили причину смеха старику. Тот убежденно сказал:

— Это он про меня писал.

Но тараканьи бега и цирк Гаджиева меня интересовали мало. Сколько я живу сознательно, столько увлекаюсь временем революции. Стоит мне попасть на Дворцовую площадь или оказаться в залах Эрмитажа, окна которых смотрят на Александрийский столп, всегда пытаюсь увидеть и понять движение судеб и мысли тех, кто был здесь в историческую октябрьскую ночь по обе стороны баррикады из сложенных на площади поленьев для отопления дворца.

Всякий живой свидетель тех потрясших мир дней в Петрограде всегда вызывал во мне необоримое любопытство.

Я спросил бывшего сотника, что он делал после того, как был взят Зимний, какая одиссея привела его в Галлиполи.

— Дворец взяли, — прохрипел он. — Нас повели по Миллионной улице. Там выстроили. Каждого десятого матросы расстреляли. Я был тогда на фланге. Остался жив.

Это была застарелая белогвардейская басня о зверствах большевиков. Давняя глупая брехня.

— На Миллионной никого не расстреливали, — сказал я. — Министров увели в Петропавловскую крепость. Юнкеров отпустили. Женский батальон сам разбрелся. Вас тоже должны были отпустить.

Гаджиев быстро взглянул на меня, словно удивился тому, откуда я мог знать, что происходило так давно возле Зимнего дворца. Поняв, что уличен в неправде, торопливо заговорил:

— Сперва стреляли. Потом приехал какой-то на автомобиле, не велел стрелять. Нас в Павловские казармы повели. Знаешь, на площади?

— Знаю. Марсово поле. Ну, а дальше?

— Дальше?

Он чуть подумал.

— Дальше нас, инородцев, отпустили по домам. Даже кинжалов не отобрали. Только огнестрельное.

Помолчал, потом продолжал:

— Я домой не поехал. На юге вступил к генералу Каледину в части.

— Обманули, значит? — бросил Николай Николаевич.

— Обманул, — кивнул старик. — Против вас пошел воевать. Под Царицыном мы вашего Буденного разбили.

Мы молчали. Ждали дальнейшего и дождались.

— Потом он нас разбил. — Гаджиев захлопнул альбом, с какой-то даже лихостью продолжал: — Ох и удирали мы! Пригодилось, что я джигит. Как увидел, что все, — удрал, перекрестился. Фляга у меня со спиртом была. Я ее всю до дна выпил. С тех пор стал пить. Раньше в рот не брал, а тут всегда пьяный. Ох и дрался пьяный… Отчаянно! — Снова помолчал. — Потом пять лет в Галлиполи. Там было не пить — с ума сойти… Я и Деникина… Всех знал.

— А Шкуро?

— Как же не знал. Я с ним водки столько выпил.

— Какой он был? — поинтересовался дотошный Николай Николаевич.

— Какой?! Генерал?! — Он приглушенно рассмеялся. — Какой был? Такой же бандит, как и я.

Признаться, нас поразило этакое признание. Впрочем, решил я про себя, откровение было деланным, несколько актерским и, наверное, провозглашалось не впервые. А Гаджиев теперь уже разговорился.

— Мы ведь тогда почти до Москвы дошли. Колокольный звон слышали.

Это тоже было из области сказочных представлений. Я поспешил урезонить старика.

— Не могли слышать колоколов. Дошли вы только до Тулы. Оттуда московского звона не слыхать.

Гаджиев снова взглянул на меня из-под сдвинувшихся у переносицы седых бровей, подумав, согласился:

— Может, это в Туле звонили.

— И в Туле не могли звонить. Тула была большевистской. На ней ваш поход и окончился.

Старик решил уклониться в сторону.

— Мы бы дошли до Москвы, — сказал он. — Нас англичане с французами подвели. Не доставили зимнего обмундирования.

Но мне не хотелось оставлять его в этом, пусть и зыбком, убеждении.

— Возможно. Ну, а как же Красная Армия, голодная, полубосая, вас погнала? У нее за спиной никаких англичан не было.

Гаджиев как-то сник. От бравады не осталось и помина.

— Не знаю как, — пожал он плечами. — После Галлиполи мои товарищи кто куда. Я себе сказал: не буду больше воевать. Понял — против России нельзя воевать.

— Поздно понял.

Он молча кивнул.

Вежливый Николай Николаевич спросил:

— Говорите — пили. Как же ножи кидали, не боялись? Да еще в свою невесту?

— Тогда я не пил, — помотал головой старик. — Я в Париже деньги зарабатывал. Французы платили мне. Придирались. Русский, беспаспортный да еще кавказец — не человек для них. А насчет того, как ножи кидал?.. Ты не смотри, что мне скоро девяносто. Давай острый нож, клади в угол папиросу на пол, вдоль рассеку.

Он вытянул вперед смуглую, сухую, но еще, по-видимому, и в самом деле достаточно крепкую руку. Растопырив пальцы, пошевелил ими и затем сжал в плотный кулак, и я воочию увидел, как когда-то его рука сжимала эфес казацкой сабли. Я смотрел на руку Гаджиева и с трудом верил в то, что нахожусь в Турции, в номере анкарского отеля, и мирно разговариваю с человеком, встречи с которым не мог бы представить себе, даже напрягая воображение. Ведь мы говорили с белогвардейским головорезом, каких я видел еще в немых кинофильмах и с детства привык ненавидеть.

И вот… Должен признаться, ловил себя на том, что не чувствовал сейчас ненависти к этому слуге монарха, а потом — врагу взявшего власть народа. Давность событий, уже покрытых флером легенды, и возраст Гаджиева (все-таки девяносто!) лишали горячих эмоций.

Ножа у нас не было, да и папиросы тоже. Оба мы тут сошлись некурящие. Гаджиев разжал руку, на миг будто ушел в себя.

— Я же горец, — проговорил он. — Стрелял — беркуту в глаз на лету попадал. Не верите?..

Глаза забегали с одного из нас на другого. Он будто боялся, что мы ему не поверим. Потупясь, сказал:

— Когда эта война шла, я думал, ведь ненавижу вас, а сам только и надеялся, чтобы не поддались немцам! Молодцы, что не поддались.

Потом вдруг спросил:

— Если бы я в Россию приехал, расстреляли бы?

— За то, что воевал, нет, а так за что?

Не отрывая взгляда от стола, кивнул:

— Может, и было за что.

Стягивая ремнем тяжелый свой альбом, как бы размышляя вслух, продолжал:

— Да куда мне, зачем? Никого моих нет… Только вот бы поглядеть, как там сейчас.

— На Кавказе люди долго живут, — заметил Николай Николаевич.

Старик продолжал возиться с альбомом.

— Нет. Все равно никто в России Мишку Гаджиева не помнит. Турок я теперь. Все мои турки. Внуки и слова по-русски не знают, хоть и жена русская.

И вдруг, словно о чем-то вспомнив, сказал:

— Турция хорошая. Это ее Англия против России науськивала.

Но это было уже из области политики, и вообще настала пора кончать затянувшийся разговор. Нас ждали внизу. Поднявшись и взяв свой альбом со стола, старик просительно проговорил:

— Дайте на память что-нибудь русское.

У меня был юбилейный рубль, отчеканенный в память победы над гитлеровцами. Я протянул его Гаджиеву, пояснив, что в образе солдата с ребенком на руках изображен берлинский монумент. Глаза старика заблестели. Он ловко вертел монету, рассматривая ее с обеих сторон и с ребра, потом сдавленно, кажется, и в самом деле растроганно, выговорил: