Аркадий Минчковский - В наши дни

Мачехин опять чиркнул спичкой. Папироса его давно погасла.

— С тех пор я его больше не видел, а оно вон где пришлось встретиться.

Мачехин умолк. Мы с Иваном тоже молчали. На улице по-прежнему свистел ветер.

Проснулся я, когда было уже совсем светло. Запотевшие стекла туманно белели в расплывчатых лучах холодного осеннего солнца. Ветер стих, и дождь перестал.

Мои товарищи уже не спали. Иван, сидя на койке, хмуро натягивал сапоги. Мачехин, вернувшись из сеней, вытирал вафельным полотенцем раскрасневшееся лицо и руки.

К тому времени, как я стал одеваться, он уже натягивал на лоб свою не просохшую за ночь фуражку.

— Ну, до свиданьица, — сказал он. — Надо разворачиваться. С сахаром у нас затор. Требуется сегодня непременно доставить.

Он приложил руку к козырьку и деловито вышел из комнаты. Дробь каблуков его коротко простучала по ступенькам крыльца.

Вскоре вошла хозяйка:

— Чай кто будет пить? Самовар ставить? — спросила она.

— Ну его, с чаем, — отмахнулся Иван. — Я на попутную, и домой. Отпуск сегодня кончается. Надо прибыть вовремя.

Я сказал, что тоже не буду пить чай.

Удовлетворенная нашим ответом, хозяйка кивнула головой и вышла. Вероятно, ей не доставляло особого удовольствия возиться с чудовищем-самоваром.

Минут через десять ушел со своим чемоданом Иван, сегодня вовсе уже не такой картинный, как вчера вечером. С утра говорил он мало, фразами из Швейка не щеголял и был озабочен тем, удастся ли ему скоро сыскать машину в свою сторону. Намерение нагуляться вдоволь Иван, видимо, оставил.

Я принялся накручивать ручку допотопного телефона и, дозвонившись до райисполкома, стал требовать, чтобы мне немедленно дали машину, так как не мог больше понапрасну терять время. Просьба моя была наконец удовлетворена, и вскоре я покинул гостеприимный дом для приезжих.

Районный центр Герасимовское я проезжал в обеденное время. На пустынной центральной улице, через которую проходил наш путь, я заметил знакомую сутуловатую фигуру в черном плаще с откинутым назад капюшоном. Углевич задумчиво шагал к чайной. Вероятно, по пути он заходил в районный универмаг, потому что нес под мышкой большую детскую книжку в яркой обложке. Может быть, это была одна из тех книг, которые редко удается приобрести в городе. Я не окликнул его, и он меня не заметил, погруженный в свои мысли. Мне хотелось есть, и за несколько минут до этого я намеревался завернуть к чайной, но, передумав, решил ехать прямо до глубинного совхоза — конечной точки моей командировки.

На обратном пути я Углевича не встречал.

Директор приехал в институт задолго до девяти. Он поднялся на второй этаж и, нажимая на ходу кнопки выключателей, прошел в непривычно пустынную приемную. Старое шведское бюро секретарши стояло наглухо закрытым.

Когда он обыкновенно сюда входил, Анечка — она всегда была на месте, — привстав, отвечала на приветствие. Он протестовал — зачем она встает?! — но напрасно. Секретарша к этому безнадежно привыкла.

Ключом, врученным ему вахтером, директор открыл дверь и вошел в кабинет. На стол с мягким звуком шлепнулся черный, под крокодиловую кожу, портфель на молнии. Директор зажег свет и подошел к окну. За окном еще дымилась утренняя туманная синь. Стекло могло служить зеркалом. Он огляделся и остался доволен собой: в стекле отражался еще молодой мужчина в элегантном пиджаке. Снежно белел воротник сорочки. Широкий галстук — приобретение, сделанное во Франции во время командировки, — узорился лиловым отливом.

С утра он ждал вызова к высокому начальству и потому хотел сегодня выглядеть чуть торжественней обычного. Он руководил институтом уже несколько лет и знал, что там, «наверху», отдавалась дань и внешней привлекательности.

Директорское отражение тонуло в глубине рассвета, но синь еще не растаяла за окном, придавая начинавшемуся дню сумеречное настроение. Хотелось смыть ее одним движением руки, подобно тому как художник взмахом кисти светлит акварель. Хотелось, чтобы заголубело небо, заискрился снег на крышах домов, что бестолковой толпой коротышек обступали вытянувшиеся к облакам здания новой Москвы.

Он подошел к столу. На листке откидного календаря зелеными чернилами было перечеркнуто то, что надо было сделать вчера. Директор перевернул листок.

В начале недели он закончил статью, посвященную идее проведенного эксперимента. Статью ждали в редакции журнала, автора поторапливали. Статью, как и все его работы, перепечатывала секретарша Анечка. Перепечатывала на своей машинке дома, с той тщательностью и графическим блеском, которая отличает машинисток — истинных художников своего дела.

Лет пятнадцать назад — нет, побольше, — он обратился к ней с просьбой напечатать диссертацию. О «легкой руке» Анечки в институте ходили легенды. Она посмотрела на него своими будто подсиненными глазами и, вздохнув, сказала: «У меня до черта работы, Саша, но вам я сделаю». Как она успела закончить к сроку, он не знал. Возможно, не спала ночей, но работа была выполнена отлично. В те годы он был еще стеснен в средствах, но кроме гонорара преподнес Анечке коробку шоколадного набора. Сперва она отказывалась, повторяла: «Ну к чему это, к чему…», — но потом приняла и сказала: «А впрочем, как раз вовремя, спасибо…»

Диссертация прошла с блеском. С тех пор он навсегда уверовал в волшебную силу Анечкиной руки. С годами из Саши он сделался Александром Павловичем, а затем и главой института. Технический секретарь осталась той же милой Анечкой. Наверное, она бы даже удивилась, если бы ее стали звать иначе.

Шло время, «сверху» не звонили. Он подумал о том, что Анечка, вероятно, уже принесла статью, было время перечитать ее и поставить подпись.

Он нажал кнопку вызова, пристроенную справа под столешницей. Именно с этой минуты и начались неожиданности дня.

Вместо предупредительной Анечки в кабинет вошла девчонка в свободно сидящем мохнатом свитере, из-под которого снизу, едва сантиметров на десять, выглядывала клетчатая узенькая юбка. Стройные ноги были обуты в бордовые, чуть широковатые для них сапоги. Едва ли ей было лет семнадцать. Во всяком случае так она выглядела. Округлое лицо, придававшее сходство с симпатичным котенком, тонуло в высоком вороте свитера.

Девчонка старательно прикрыла за собой двери и сказала:

— Здравствуйте. Вы — Анну Петровну? Я сейчас за нее. Она заболела.

Это было новостью. Аня, кажется, вообще никогда не болела. Во всяком случае, он не запомнил, когда она не выходила на работу. И отпуск Анечка брала только тогда, когда уезжал отдыхать он. Были, правда, дни — ее заменяла сухая и предупредительная Вера Платоновна из отдела кадров, но это случалось редко.