Аркадий Минчковский - В наши дни

Глядя на бокал с зажатой между пальцами коротенькой ножкой, он поводил им по столу и, опять взглянув на меня, спросил:

— У вас есть время?

— Сколько хотите.

В ту ночь в маленьком ночном бистро мы засиделись запоздно. Над дверью предупредительно позвякивал колокольчик. В помещение входили грузчики и другие запоздалые люди. Недолго стояли у стойки и, выпив свое, уходили. Нас никто не тревожил. Вот тогда я и услышал эту действительно не совсем забавную историю, которую намерен рассказать, конечно же с разрешения моего друга.

Одного он мне не позволил — назвать его настоящее имя. Рассмеявшись, сказал: «Придумайте какое-нибудь. Не все ли равно». Но я все же не стал выдумывать. Герой моего рассказа остается без имени и фамилии. Черты его тоже несколько изменены. Ну, а если найдутся те, которые догадаются, о ком идет речь, — я в том не виноват. Данное слово я сдержал. Впрочем, кто он, это и в самом деле не имеет большого значения.

Мой знакомый отодвинул опустевший бокал, придвинул к себе чашку с кофе и начал:

— Я из Черемшинска. Значился такой старинный город на российской карте. Теперь его, можно сказать, нет. Черемшинск вошел, в большой город с другим названием. Рядом вырос завод-гигант. Нашего городка не узнать и тому, кто прожил там долгие годы. Где были палисадники, поднялись нынешние дома. Есть и четырнадцатиэтажные. Мало кто помнит траву на обочинах. Ходят троллейбусы. Из старины осталась одна церквушка да угол монастырской стены. Говорили, когда-то Иван Грозный сослал туда одну из своих жен. Может быть, и правда, потому что Черемшинск почти до самой войны был городом, как у Гоголя, — сто лет скачи, до него не доскачешь. Летом к нам ходили пароходы «Лебедь» и «Товарищ Чичерин». Зимой — как знаешь, так и добирайся. Правда, когда начали стройку, картина изменилась. Тянули ветку, строили мост. Но сам Черемшинск еще оставался далеким городом — районным центром с редкими каменными строениями, с деревянным театриком в Саду трудящихся.

А для меня с моими босоногими товарищами не было на свете земли лучше черемшинской. Где-то я читал, что настоящие люди выходят из провинции. Возможно, и преувеличение, но хотелось бы верить… Да, так вот. Какие окуни ловились в нашей Черемшинке!.. Грибов в лесах!.. И все яблоки в садах наши. Только не трусь и разбирайся, где какая собака и что у нее за нрав.

Жил я с отцом и матерью в доме, построенном еще прадедом. Летом отец работал на пристани. Зимой где-то слесарил. Мама трудилась на кружевной фабрике.

И вот перед войной, года, наверно, за три, появился откуда ни возьмись дед, о котором раньше я ничего не слышал. Я знал, что мой дед — мамин отец — погиб в империалистическую войну под неизвестным мне Перемышлем. На стене в большой комнате висела пожелтевшая фотография. Дед в лихо сдвинутой набок папахе, с закрученными усами, с погонами на шинели. На середине груди — медали и крест. Потом я узнал, что дед мой был георгиевским кавалером — героем той далекой войны, а тогда всех, кто с погонами и крестами, я считал белогвардейцами и никак не мог смириться с тем, что мой дед сражался за царя.

Тот дед, что появился однажды осенью, был совсем другим. Он был моим двоюродным дедом — братом маминого отца. Худощавый, среднего роста, с бритым лицом, на котором навсегда осталось такое выражение, будто он сделал что-то плохое и теперь ему совестно.

Мама не помнила своего дядьку. Да и не могла помнить. Он пропал, когда ее еще не было на свете. Из семейных рассказов было известно, что дядька ушел из дому мальчишкой, будто бы еще в том веке. Пока была жива его мать — моя прабабка, он время от времени присылал ей из разных городов деньги. О себе ничего не писал и, где живет, не сообщал. В семье этого деда считали беспутным бродягой. Потом он и вовсе словно сгинул со света. Про него забыли.

И вот он вдруг объявился. Приплыл на «Лебеде» с большим обшарпанным чемоданом-гармошкой, добела потертым на сгибах, и неуклюжим каким-то сундуком, вернее, даже ящиком, на стенках которого остались следы старательно содранных наклеек.

Вернулся уже стариком. Был совсем лыс. Только на висках и затылке оставалась белесая подковка волос.

Видно, он не очень-то и надеялся, что его пустят жить к нам, хотя на старости лет и потянуло домой. Но места у нас хватало. Тогда еще не началась стройка и в старых домиках не теснились, как это было позже.

Пропащему деду выделили комнатку. В ней он и обосновался со своим странным багажом. Где он с тех давних пор скитался и что делал, старик не рассказывал. Но его и не расспрашивали. Отец у меня был не из любопытных, молчаливый, оживлялся он только выпив. Тогда становился весел и говорлив. Умел плясать и выделывал разные фигуры, что меня с малолетства приводило в восторг. Я как праздника ждал, когда отец немного выпьет. Это и случалось лишь в праздники.

Не расспрашивал деда про прошлое отец, не донимала расспросами и мама. Они во всем с отцом были заодно. Только и узнали от старика с его слов, что он не женился, детей не имел и остался одиноким.

Поселившись у нас, он поступил ночным сторожем на кружевную фабрику. Уходил на работу поздно, а днем спал мало. Так я и не понимал, когда он спит.

Не сговариваясь, стали мы его называть «нашим дедом». Дед не дед, а все-таки… А для меня он стал просто дедом. Не было у меня раньше дедушки и вот появился.

С нашим дедом мы хаживали на Черемшанку за окуньками. В летнюю пору часто бродили по лесам. Лесов вокруг города было вдоволь. По лесу дед ходил непохоже на других. Останавливался и, запрокинув голову, глядел на верхушки елок, замирал перед полянами. В лесу он становился иным. Громко хлопая в ладоши, гонялся за пичужками. Бегал забавно. Походка у него была смешная — носками врозь. Умел дед замечательно свистеть. Свистел так громко, хоть уши затыкай. Он и меня научил этому свисту. Сколько ни бились мои уличные приятели, у них и похожего ничего не получалось!

Но хоть и стали мы с дедом будто бы товарищами, а разузнать у него, откуда он приехал и что был за человек, я не мог. Только слышал — объехал он всю нашу страну, видел множество разных городов. Я был готов слушать его раскрыв рот, я ведь дальше деревень за Черемшинском не ездил никуда. Но он не был щедр на рассказы. Обронит что-нибудь про дальние места и больше ни слова.

Иногда я замечал — он скучает. Сидит на стуле в своей комнатенке, руки сцеплены на коленях, наклонив голову смотрит вниз. Но стоило мне застать его в таком положении, тут же поднимается и заговорит со мной, словно и не скучал.

Как-то я, не выдержав, спросил его:

— Дед, кем же ты все-таки был, когда ездил по всем городам?

Он заговорщически мне подмигнул, рассмеялся.

— А никем. Просто так мотал с места на место.