Михаил Дудин - Где наша не пропадала [с иллюстрациями]

У плотвы было больше свободного времени. Она освобождалась от дежурства по скотному двору. Акулам приходилось составлять суточные рационы коровам и поросятам, готовить им корма и пойло, обихаживать их, а также дежурить на школьной кухне, резать хлеб, расставлять по дощатым столам бачки с кашей и супом.

Свободное от уроков время Кукушкин проводил или в библиотеке, или на катке, расчищенном на школьном пруду, или бегал на метеостанцию записывать в дневник погоды давление воздуха, силу ветра, количество осадков и температуру. Эту обязанность он взял на себя сам, с разрешения учителя физики и математики Сергея Александровича. Сергей Александрович вел также кружок рисования и сам писал картины маслом. Кукушкин, глядя на него во все глаза, решил окончательно и бесповоротно быть художником и писать вывески. Потом, когда Сергей Александрович показывал на уроках опыты по физике и химии, Кукушкин забросил краски и стал изобретать вечный двигатель и целыми днями пропадал в столярной мастерской, делая таинственную конструкцию из пробок и консервной банки.

В мастерской он подружился со своим соседом по общежитию Мишей Бубновым. У Миши были желтые, как цыплячий пух, волосы, белые брови и ресницы и невероятное количество веснушек. Кукушкин рассказал Мише о своей затее. Миша серьезно покачал головой и сказал:

— С вечным двигателем ничего не выйдет. Трение помешает. Сам пробовал.

Кукушкин никакого представления о трении еще не имел, но, согласившись с Мишей, оставил свое изобретение.

Бубнов был серьезным человеком. Его мечты были гораздо скромней и приземленней кукушкинских. Он хотел быть пожарником, потому что его деревня Максаки на его памяти горела дважды. Он выписывал журналы «Красный пожарник» и «Знание — сила».

В журнале «Знание — сила» они наткнулись на схему детекторного приемника.

Все пять кукушкинских рублей и Мишины сбережения пошли на выписку проволоки, клемм, гнезд и детекторов. На помощь им пришел Сергей Александрович.

К зимним каникулам приемники, аккуратно покрытые синей эмалью, были готовы и опробованы. В наушниках гудела музыка. В наушниках было ясно слышно: «Внимание! Говорит Москва!»

За одной партой с Кукушкиным сидела Тоня Магрычева. Она училась вместе с ним в бабаевской школе, жила в деревне Кожино, в полуверсте от Дранкина. Кукушкин не обращал раньше на нее внимания; ну, девчонка как девчонка, что с нее взять, да еще белоручка.

Пятистенный с приделом дом Магрычевых стоял в стороне от деревни. Его так и звали — Магрычевский хутор. Дом был крыт железом, стоял на каменном фундаменте; на придворье было два амбара и три сарая, погреб и свой колодец. Отец Тони — Козьма Флегонтович — промышлял кожами и корьем. Лучшие поля и покосы принадлежали Магрычеву. Сам хозяин подворья, сухой дубленый старик, был лыс, как куриное яйцо, и ребятишки любили дразнить его:

Прокричат эту дразнилку хором и — в стороны. Козьма Флегонтович грозил обидчикам палкой и запоминал их. Запомнил он и Кукушкина.

Надрал Кукушкин пучков пять корья, высушил и принес на магрычевское подворье.

— Тащи к сараю, милок, сейчас приму, — попросил Козьма Флегонтович. Кукушкин пошел вслед за хозяином. Хозяин взвешивал корье.

— Разложи-ка его на солнышке, оно еще не просохло, и иди с богом.

— А деньги?

— Подь сюда, милок, отсчитаю.

Кукушкин подошел. Магрычев ловко ухватил его за ухо и выдворил с подворья коленом под зад, приговаривая: «Плешь да плешь и нашего по-ешь!» И ушел Кукушкин несолоно хлебавши.

Страшнее самого хозяина по всей округе был его сын Мефодий, по прозвищу Балабан. Он уже отсидел полтора года в тюрьме за поножовщину. Ходил Балабан в хромовых сапогах и в рубахе нараспашку. Рукава были закатаны выше локтя. На груди красовался выколотый синий орел, держащий в когтях женщину; под татуировкой была выколота подпись: «Я помню чудное мгновенье». Руки Балабана тоже были разрисованы змеями и якорями.

— Ты поедешь на каникулы домой? — спросила Тоня Кукушкина.

— Пойду! — ответил Кукушкин.

— Поедем вместе, за мной приедут.

— Ладно!

Кукушкин посмотрел на Тоню так, как будто в первый раз ее увидел.

В то утро, когда за Тоней приехал Балабан, Кукушкин собрал свой сундучок, бережно уложив в него приемник, и вышел. Тоня уже сидела в легких беговых саночках, в беличьей шубке и в беличьей шапочке, легкая, как снегурочка из сказки.

— Иди сюда, — позвала она Кукушкина.

— Это еще зачем? — недовольно проворчал Балабан.

— Или он со мной поедет, или я вылезу и пойду пешком, — спокойно сказала Тоня, и, странно, Балабан смолчал.

Кукушкину это понравилось. «Женщине нельзя ни в чем отказывать», — прочел Кукушкин в какой-то книге и, вспомнив это сейчас, уселся рядом с Тоней в легкие бегунки.

Балабан тронул вожжой, и рыжий в яблоках жеребец взял с места и понес. Только снежная пыль летела в лицо да комья снега из-под копыт стукались о передок. Двадцать верст до Кожина пролетели, как песня на сенокосе, весело и незаметно.

— Приходи к нам в гости, — сказала Тоня, вылезая из бегунков.

— Лучше ты к нам приходи, — ответил Кукушкин, оглядывая лохматого цепного пса, привязанного к стойке крыльца.

Тетя Поля к приезду Кукушкина вытопила печь в приделке, и он сладко заснул на кровати деда Павла. Сон повалил его сразу на обе лопатки, и Кукушкин не сопротивлялся ему. Встал он поздно. На улице было тихо и солнечно. Солнце горело в каждой снежинке, звонкое и ослепительное. Иней легчайшими шапками белел на тишайших деревьях. Снегири на белой рябине висели как спелые яблоки. В морозном воздухе над трубами стояли неподвижные дымки. Кукушкин умылся и зашел в избу. Тетя Поля сидела у окна и расчесывала Танюшке голову. На столе уже посапывал самовар. Солнце было везде: в Танюшкиных волосах, длинных и золотистых, в чайной ложке и в сахарнице. Завтракали весело и дружно. Овсяные блины с вареньем и сметаной сами просились в рот. Четыре тарелки блинов растаяли на глазах.

После завтрака Кукушкин оделся, взял топор, встал на лыжи и отправился в лес. Он выбрал две прямые сухостоины, обтесал и ошкурил их и волоком притащил в деревню. Одну жердь он прикрепил к ветле, другую — на крыше, к трубе. Натянул между ними на изоляторах проволоку, сделал отводку к окну приделка, залез в подполье и закопал в землю старое железное ведро с припаянной к нему проволокой, — сделал все, как советовал умный журнал «Знание — сила». Пока он всем этим занимался, Танюшка успела кому-то сказать, тот передал другому, и слух о том, что Кукушкин будет говорить с Москвой, облетел всех. Когда он, закончив последние приготовления, взялся за рычажок детектора и настроил вариометр на нужную волну, приделок деда Павла уже не мог вместить любопытных, они толпились под окнами.