Александр Ливанов - Притча о встречном

Олеша сам пишет об этом в одной из «строчек» в «Ни дня без строчки». О генезисе культа личности — частном случае, так сказать, проявления всеобщего «сатаны нетворчества» Олеша размышляет и в «строчке» о встрече с «двумя автомобилями» («нетрудно было догадаться, кто сидит в первом») у Арбатских ворот, о чем мы писали выше… «Черная, как летом при закрытых ставнях, внутренность кабины», «особенно яркий среди этой темноты — яркость почти спектрального распада — околыш», все это врезалось в память художника. Этот перепад тьмы в кабине и «спектрального околыша», вроде бы термина, а по существу многозначительное до цепенеющего ужаса слово «распад» — все говорит о состоянии писателя, о чувстве встречи с самим роком…

Кажется, из одного такого сюжета, из его чувства, смысла, картины и подтекста, из одновременно сущей реальности и почти фантасмагоричной фатальности мог вырасти весь роман Булгакова «Мастер и Маргарита»! Можно ли сомневаться, что о встрече этой Олеша рассказал другу, старшему, горячо любимому собрату по перу — Булгакову, своим романом выступившему на богатырский поединок с самим дьяволом — не столько литературным, в романе, сколько сущим, из живой действительности!.. Тем более что, сверх того, Олешу мучила совесть. Ведь после самоостракизма, после самоприговора к нетворчеству Олеша сам себя выдвинул под удобный надзор, чтоб, кому надо было, явить свою полную лояльность: мол, вот я весь, за столиком «Националя»! Подобно тому, как во время стихии чумы (у Пушкина — «Чумы»!) в цепенеющем ожидании беды, предстают на виду перед стихией — Председатель и его застольные товарищи в «Пире во время чумы». «Председатель, от которого вещь обретает жуткую современность», — сказала Цветаева! Вечные перипетии схваток стихий с противостоящими, с устрашившимися, с покорившимися. Здесь и простые смертные, и художники, и, случается, Гений. У Пушкина — на страшном пиру — незримо присутствие Поэта!

И как знать, не в таком ли ожидании беды — среди мрачных видений былого — тех же стихий — пребывал и сам Медный Всадник Власти (назовем его так), от которого, в свою очередь, свою беду ждал писатель… И опять на ум приходит Пушкин, его универсальная мысль: «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!» Ведь сказано не о ком-нибудь, о себе, человеком, который перед этим говорит: «Достиг я высшей власти!» Из дали своего времени Пушкин вынес приговор культу личности. Как подлинное величие гения всегда пребывает в естественности простоты человеческой, так мнимое величие псевдогения заботится больше всего о поклонении и раболепии, страхе и гнете. Но как жалка она — по слову Пушкина! — «высшая власть» перед светом народной совести…

Незаданно, из инстинкта художника, все равно это было поединком (о булгаковском «Мастере и Маргарите» мы узнаем спустя несколько десятилетий). Итак, художническая и человеческая судьба, жизнь и творчество, время и личность образовали буднично-трагедийный смысл «загадки Олеши». Все это называлось эксцентричностью, театральностью, чудачеством. Олеша пребывал на краю бездны, но «упоения в бою» не испытывал! Недостало самозабвенности Поэта. Тем более необоримыми представлялись стихии времени…

Олеша пировал не как создатель Вальсингама, не как Поэт, побеждающий стихию, даже не как сам Вальсингам, находящий блаженство в уничтожении и поющий ему гимн. Как художник Олеша обладал отдельными чертами гения. Был подвержен стихиям, не только не умел прятаться от них, но был подвластен их наитию. Он обладал высшей разъятостью душевной, но лишен был высшей собранности, ему присуща была высшая страдательность, но сознавал себя неспособным к волевому действию. «Отрешение от стихий — гибель поэта», — пишет Цветаева. И далее, что гений тот, кто дает себя уничтожить в сопротивлении до последнего атома, если не так, «гения нет — есть раздавленный человек»…

Олеша затруднился выбором между Поэтом и Председателем — в пользу Поэта. Театральность застолья, эксцентричность его избранничества, аристократизм его ёрны — все лишь скрывало истинные страдания писателя. Он был на виду, но боли его никто не видел, меньше всего развлекавшиеся на его счет. Председатель и здесь был одинок. Была иной и Чума!

«Между двумя мирами» очутился когда-то Блок и его великая поэзия. Поэт явил высший образец драматического отношения со своим — не своим — временем! Драма разрешена была творчеством. Поэт ушел из жизни не раньше, чем волевым творчеством взял верх над своей раздвоенностью человека из другой, «тускнеющей» эпохи, сделав все что мог для новой «блистающей эпохи». Олеша не сумел свершить подобный подвиг. Сердце тут бессильно, видать, сделать решительный выбор. Олеша был и поэтом во многом на старинный лад — между тем как Блок дал нам новый образец поэта и поэзии, исполнясь пушкинского идеала народности! Драма Олеши длилась, по сути, до конца жизни. Она и ныне не изучена. Подвиг писательского преображения Олеше был не по силам. И вряд ли можно счесть доброжелательством толки о «поиске оптимизма» там, где очевидна драма человека и художника. Подчас художник становится жертвой критического злоречия. Олеша стал жертвой доброжелательного умалчивания его драматизма. Олеша был честен, и такая благожелательность его удручала не меньше, чем огорчала критическая опала в те же годы другого честного писателя — Михаила Булгакова. Олеша даже пытался «вызвать огонь на себя», заставить критику задуматься и объективно высказаться о его творчестве, в первую голову о «Зависти». Именно таков смысл его выступления на Первом съезде писателей («Кавалеров — это я!»). Но обволакивающая вата благожелательства и на этот раз «защитила» писателя. Его все любили за бескорыстье!

Сказав главное в «Зависти», сказав о себе, исследовав себя как личность с душой из старого мира посреди непреложного нового времени и получив в результате исследования — Кавалерова, Олеша «неожиданно» наткнулся на главное препятствие, мешающее ему стать в строй: на руководителя-мещанина Андрея Бабичева, на его рьяную бездуховность. Так в «Мастере и Маргарите» поэт Иван Понырев, отказавшись от своего «я», от своей личности, вплоть до отказа от собственного имени, чтоб под новым именем Ивана Бездомного стать в строй всеобщности, натыкается на дьявола!.. Бездомность души делает поэта добычей дьявола. И подобно Ивану Бездомному — и Олеше уже не о чем было говорить с читателем. Интеграция художника среди «несвоего времени» не состоялась. И опять же подобно Ивану Бездомному Олеша ищет пристанища в Вечном Доме нашей духовности. Ивану Бездомному указывает на этот Дом — Мастер. Олеше указывает наша классика!