Александр Ливанов - Притча о встречном

Сказанное о Паустовском, главное, о времени его, вполне относимо к Олеше, с которым, к слову сказать, дружил и Паустовский.

А вот о самом Казакевиче, точнее, о его отзыве по поводу Олеши, любопытно привести слова Славина, тоже мемуариста и друга Олеши. «…Приподнятостью, даже театральностью своего поведения Олеша напрашивается на сравнение его со спектаклем. Человек-спектакль, он был отгорожен от мира несколькими занавесями. Иногда раздвигался только один, иногда — еще один, редко — все… Казакевич не побывал за самым последним занавесом в душе Олеши».

Думается, за этим, последним, занавесом не побывал никто. В том числе и сам Олеша. Насколько двадцатые годы были благоприятны для его «тайной свободы», настолько, возможно, были противопоказаны ей тридцатые годы. Они были не его временем. Не стали им и последующие десятилетия, названные временем культа личности… Не было у Олеши долголетия трезвой жизни и терпеливого повседневного труда, чтоб реализовать писательски свое редкое по самобытности — уникальное — дарование.

И еще одна мысль, или догадка, о «загадке Олеши». В одной из своих «строчек» он писал: «Я мало что знаю о жизни». Он здесь не совсем справедлив к себе. Это были сокровенные знания поэта, влюбленного в жизнь, чувствующего ее экстазно, опьяняясь восторгом перед ней, ее красотой. Вместе с тем испытывающего неуверенность перед непривычной новью в этой устремившейся жизни, в которой частная судьба трудно соединялась с общенародной судьбой. Время было слишком «коллективистски-увлеченным», поэт не поспевал за ним и чувствовал себя в излишне мнительной одинокости. Нарушились какие-то важные ритмы восприятия, фокусность сместилась с переднего плана, где для всех, только не для Олеши, все было привычно главным. Художник увидел небывало ярко то, что многим казалось частностями заднего плана, второстепенным… И трагедия здесь художника, и его творческое счастье. Художник увидел — свое, с только ему присущей свежестью красок, долговечностью слова!

Может, был здесь инстинкт самозащиты именно такого художника от всего эпично-бытового, во имя сохранения субъективного восприятия бытия?.. Ведь есть здесь своя цельность миросозерцания, свои моменты поэзии открытия, вдохновения первозданностью, своя задумчивая отрешенность среди общей маршевой поступи, посреди неконтактного движения жизни…

О всех-всех чудачествах Олеши, его антибыте, его театральности, которая не самопостановочна, а выражение своего отношения к внешней жизни момента времени, о его задиристости, парадоксальности, «интеллектуальной раздраженности» и «барско-нищем мотовстве» — об этом писали много. Это была сама естественность Олеши-поэта. И тем богатством, неувядаемым запасом детского, которое, по Пришвину, «Детское богатство народной души».

Об Олеше надо писать трудно, очень трудно и очень сосредоточенно, очень просто, раскованно и свежо, из первовидения и первоощущения, как писал сам Олеша, лишь тогда можно надеяться на истинное слово о нем.

Олеша — помимо всего прочего — редкостный образец единства жизни и творчества, единосущности их образа. Все в нем природно было оснащено его индивидуальностью.

Осуществление призвания подчас связано с героической жизнью. С подвигом, идущим сквозь лишения, притеснения, опасности. Так было. Но может, признать должно в наше время подвигом новое обличье его — в добровольном отказе от творчества, от осуществления призвания из «комплекса» социально-художнической неполноценности, из опасения повредить «блистающему миру» даже тогда, когда он сам столь неуважителен к суверенности и самобытности художнического мира писателя? На примере Олеши мы видели — какой ценой расплачивалось человеческое начало за обрекающее себя на бездействие творческое начало…

Будем же благодарны за все художнику, и за мученическую жизнь, и особо за то, что все же было осуществлено, чему суждена долгая читательская жизнь. Олеша как поэт в своей уникальной прозе весь, каждым словом своим человечен, доброжелателен, прозорлив и устремлен в будущее. Чем дальше, тем явственней, тем ближе, и так нескончаемо! Олеша не творил легенду своей жизни — она творила его. Поэтому мы дорожим ею как драгоценным — живым — достоянием!

«…Я подумал о том, что стихи писать мне не нужно, потому что слишком умею это делать. Надо еще измениться (или — чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать материал».

Одна из дневниковых записей Блока, помеченная 12 марта 1916 года. Мы уже ее упоминали, но к ней стоит вернуться.

Иным это может показаться непонятным, даже противоречивым. Неужели высокая умелость («мастерство», «стихослагательная техника» и т. п.) может быть помехой в творчестве поэта? Ведь столько лет тратится на нее, на умелость, ведь это ее имеют в виду, когда говорят о пресловутых «муках творчества». Казалось, тут бы и обрести наконец полную свободу творчества, ведь это зрелость, это приход «от страданий к радости»! Казалось бы…

Может, где-то в соседних с поэзией областях творчества (недаром они и называются по-другому: искусство!.. Правда, иные и поэзию подчас так называют, но говорит это либо о непонимании особой сущности поэзии, для которой искусство лишь подножие, либо об ограничении ее жизненной функции одним лишь этим искусством слова… Оговариваясь или как бы по забывчивости, сами поэты называют свое дело искусством!..) дело так и обстоит, высшая умелость есть и высшая зрелость. Но, как видим, у поэта высшая умелость как бы становится равной неумелости! И, стало быть, в этом и доказательство, что главная жизненная сущность поэзии — не умение писать стихи!.. Лишь стихослагатель, непоэт, через «муки творчества» (которые куда точней было б назвать «муками стихосложения») придя к минимуму умелости (высокая умелость все же всегда — у поэта!), рад ему, восторгается им как некоей «свободой творчества», пишет книгу за книгой, поэму за поэмой: «беспечно катит в автомобиле готовой формы», как в подобных случаях говорил Пришвин. Подлинный же поэт не кончается, останавливает себя там, где непоэт почувствовал себя на высшей точке парнасной, возомнил себя всадником, ловко пришпорившим пресловутого Пегаса! Именно потому подлинный поэт и «останавливает» себя — когда начинает творить из стихописательского навыка, а не из жизни души, из бесплодного восторга, презираемого Пушкиным, а не из трудного, одолевающего словесный материал вдохновения. И даже опасение здесь у поэта: как бы легкая умелость внешнего стихописательства не заменила б собой трудную жизнь души, исток подлинного вдохновения!..