Александр Ливанов - Притча о встречном

Так сатана культа личности (скажем так, имея в виду, разумеется, не деический, культовый, а этически-нравственный смысл) клялся именем народа, но против же народа использовал жупел: «враг народа»! Впрочем, это не было изобретением, а позаимствованием. Якобинский террор против аристократии — во имя всеобщего страха — еще задолго до этого, но почти одновременно с гильотиной — придумал это — «враг народа»… Гильотине — вроде бы не скажешь — «ужо тебе!» — но не разгул ли якобинской жестокости, ставший неразборчивым между аристократией и народом, помог приходу Термидора, отплатившего якобинцам тем же террором? И не все это вместе помогло рождению «кровавого чудовища» Бонапарта, уже не довольствовавшегося возможностями гильотины — ему потребовалось залить кровью всю Европу?..

Но нас интересует художник посреди этих стихий — а не стихии сами по себе. Гений и злодейство не только две вещи несовместные в нашу эпоху, именно чудовищные масштабы злодейств непреложно доказали совершенное ничтожество тех, кто вершил их!.. И все начиналось с уничтожения духовной культуры народа, с уничтожения суверенных прав человека. Простые истины подчас оплачиваются непомерно дорогой ценой. Еще Пушкин, например, называет Наполеона — героем (правда, называет его так устами своего литературного героя-поэта, во имя «возвышающего обмана» и романтического нежелания «тьмы низких истин»). Еще Толстой пишет «Войну и мир», полный восхищения перед личностью Наполеона, чтоб к концу жизни назвать его авантюристом, бандитом, ничтожеством…

Страх перед царем-тираном чувствуется во всем, что писал к концу жизни Гоголь, страх за себя, за родину ощутимы же в «смятости» и «остраненности» стиля — человек оказывался слабей художника… Не от страха ли бежал в Европу Гоголь?.. На скульптуре Андреева мы видим не только боль и страдание за Россию, видим и страх, оцепенение человека, ждущего беды. И далеко не все сказалось Гоголем из того, что думал и чувствовал! Трагедию художника посреди неблагодатного для его творчества времени назвали «душевной болезнью»! Да и был ли, мог ли быть до конца искренним Гоголь с кем-то, даже в переписке с друзьями? На беду, Гоголь не обладал тем человеческим бесстрашием, подкрепляемым ясностью и убежденностью мысли, как, например, Пушкин или Белинский! Дух дворянской чести и мужества — от Бородино до Сенатской площади — пушкинского времени, дух романтики, поэзии, революции сменился при Гоголе духом солдафонско-бюрократического прислужничества. По сути, и Пушкин, и Лермонтов поплатились жизнью за творческое продолжение духа жизни, который родил их поэзию, продолжение своей культурной эпохи в годы безвременья.

Так страх и порождаемые им символы парализуют творчество честного художника, не желающего стать на путь корыстного служения силам зла. Особенно это характерно для художника слова — где мысль выражает себя непосредственно. Виктор Гюго не пожелал стать придворным поэтом Луи Наполеона Бонапарта. Карамзин, который не хотел другой формы государственного правления, кроме царя и трона, все же уклонился от роли придворного историка. Сперва при Александре, затем и вовсе при Николае. Тем более не стал потом придворным поэтом Пушкин!

Лишь редким гениям достает воли и бесстрашия продолжать творчество из своего писательского времени в годы безвременья…

Олеша опасался за «Зависть»… Его Бабичев — продукт социальных коллизий еще двадцатых, еще далеко не сатана, но его бездуховность уже проявляет всю свою готовность стать агрессивной по отношению к духу творчества (поэта Кавалерова, изобретателя Ивана Бабичева, против молодой поросли — Володи Макарова и Вали Бабичевой, которых Андрей Бабичев, этот типичный представитель «комчванства», готов превратить в бездушных роботов, навязать им бездуховную механическую жизнь, сделать «машинами»). Иными словами, бюрократ и тупосерд, Андрей Бабичев в своем руководящем самоупоении уже несет в себе все зачатки зла для будущего нашего. В пьесе по роману «Зависть», в «Заговоре чувств», в фантасмагоричном сне поэта Кавалерова (не литературный ли предтеча булгаковского поэта Ивана Бездомного?) Андрей Бабичев предстает сатаной! И незримая нить — перспектива развития — тянется от спесивого бюрократа Андрея Бабичева до сатанинства культа личности и его величества страха…

Да, Олеше было из чего опасаться и ждать беду. Фадеев, уже в который раз, идя на опаснейший для себя риск, еще и еще раз брал «на поруки» Олешу, брал «под свою ответственность», поручаясь за писателя перед тем, кто сеял стихии…

Ни тираном, ни предателем, ни узником, согласно пушкинской формуле, Олеша не стал. Художник впал в нетворчество. Он превратился в наблюдателя жизни. Никогда не таил он недобрых чувств против страны и народа — не было таких чувств в нем! Он натужал свое мастерство на самоцельную изобразительность, метафоротворчество, экспериментальную стилистику. Он всячески подчеркивал при встречах, что он «бывший писатель». Народ строил, созидал, жил большими надеждами — писатель был лишен своего места в строю. Из этой писательской драмы незаданно выросла книга «Ни дня без строчки» — равно как из подобной драмы, но вполне заданно, вырос роман «Мастер и Маргарита».

Булгаков и Олеша были давно дружны, еще со времени совместной работы в «Труде», но общались реже, чем хотели, чтоб не повредить друг другу. Подвигнутые революцией к творчеству, они, по сути, были оба вне литературы. Надо полагать, они обсуждали эту драматичную ситуацию. Олеша, представляется, восхищался мужеством старшего собрата, писавшего роман о своем времени, исполненного небывалой противоречивости…

Истоки «сатаны нетворчества» (формула Достоевского) Олеша долго искал в психологии частнособственнического строя жизни, который неустанно совершенствует и государственный механизм для «гашения гения» (слова Достоевского же). Не случайно в «Ни дня без строчки» Олеша размышляет по поводу гриновского «Крысолова», где крысы способны внешне преображаться в людей и где речь о мещанской чудовищной адаптации говорит о чапековской — «Войне с саламандрами», о том, что это — «роман о фашизме, о политической системе, превращающей людей в машины, в рабов… Под видом саламандр Чапек выводит обезличенных, вызывающих жалость людей, которые утратили полноценность, будучи поставлены в условия фашистского государства с его «тушением гения», с его унифицированием человеческой души, с его требованием к человеку именно быть бездушной машиной»…

И неизменны думы писателя о «сатане нетворчества» — как угрозе лично для себя, во-первых, и как о страшной силе, перед кознями и жестокостью которой не защищено даже наше общество, с его гуманными инстинктами, наш народ с его мудрой терпимостью. Как человек в джунглях, который думает, что хищник, возможно, идет по его следу, но встречает его вдруг впереди, лицом к лицу, так и писатель встречается со своей опасностью…