Александр Ливанов - Притча о встречном

Андрей Бабичев — деятельный мещанин и самоуверенный бюрократ (от таких тогда страна избавлялась всеобщими по стране партчистками!), топчущий все ростки творчества, — угроза для жизни. От его полнокровного мещанского оптимизма разит клозетом (некий «лейтзапах», равно как и его «лейтмотив», уже в первой фразе романа). Этот смрад отравляет вокруг себя все живое, всю атмосферу жизни. Он докатился до крысиного подвала купчихи Прокопович, где учатся равнодушию — нетворчеству! — два творца духовной и материальной культуры: поэт Кавалеров и изобретатель Иван Бабичев.

В «загадке Олеши» — трагедийный драматизм художника, не умеющего не быть самим собой, времени, не позволяющего художнику быть самим собой, слова, боящегося сказаться без иносказания. Трагедийный драматизм здесь — в необходимости замены пушкинской «тайной свободы» и творчества из сокровенной сути личности — творчеством из безличной всеобщности, заносчиво отпочковавшейся от народной традиции. Законченные образцы такого творчества тогда являли РАПП и «Пролеткульт», вскоре осужденные и распущенные решением партийных инстанций.

Ученые иногда ставят «опыт на себе», опыт опасен для жизни. Нетворчество убивает художника. Олеша невольно подвергся такому опасному опыту. Лишь разительные моменты этого процесса он фиксировал в отрывочных записях. Из самых добрых и великодушных побуждений иные — здесь и друзья, и знакомые — эти драматические фиксации называют «процессом творчества», а сами отрывочные записи — заданным писанием книги «Ни дня без строчки»…

Великодушие, которое, представляется, было бы решительно отвергнуто автором «Зависти». «Поиск оптимизма» нельзя выдать за изначальный оптимизм творческого становления. Есть время столь сложных коллизий, общественных и в душе художника, что десятилетия его составляют эпоху. Детерминизм этих сложных явлений — от духа жизни общества до души художника — ждет исследователя.

Мы начали с «инерции школы», с затянувшегося «как?» в творчестве Олеши, инерции увлеченной, затем вынужденной, по необходимости… В «Ни дня без строчки» почти все продолженное — как я это опишу? Как это сказано у классика? Как, где, кем что-то хорошо изображено… Например:

«У меня есть убеждение, что я написал книгу («Зависть»), которая будет жить века. У меня сохранился черновик, написанный мною от руки. От этих листов исходит эманация изящества. Вот как я говорю о себе!»

«Читал «Белеет парус одинокий». Хорошо. Катаев пишет лучше меня. Он написал много. Я только отрывочки, набор метафор. О гиацинтах и у него. Бледная, но сильная стрела гиацинта. Неплохо».

«Когда репетируют пьесу, я вижу, как хорошо в общем был написан «Список благодеяний». Тут даже можно применить слова: какое замечательное произведение! Ведь его писал тридцатидвухлетний человек — это, во-первых, а во-вторых, оно писалось в Советской стране, среди совершенно новых, еще трудно постигаемых отношений».

«Некоторые эффекты в литературе подготовлены довольно искусно. В «Принце и нищем» есть линия, соединяющая юного короля в его бедствиях с неким молодым дворянином… их сближает один и тот же гнев против несправедливости… История, которая и сама по себе представлялась нам достаточно украшающей повествование, еще, оказывается, была подготовкой к блистательному финалу… Как это много — провести такой ход! Какое несравненное мастерство!»

«Война с саламандрами» — роман блистательно фантастичен… В романе целая серия выдумок, находок, изобретений».

«Как превосходна, например, та сцена из романа «Прощай, оружие!», где полевая жандармерия выхватывает из толпы… старых и заслуженных офицеров и расстреливает их… Как, например, не признать великолепным место из романа «Иметь и не иметь», показывающее нам медленное движение по течению судна, которое никем не управляется, поскольку четверо его пассажиров убиты… Хотелось бы также рассказать, как он изображает, например, появление льва в рассказе «Недолгое счастье Френсиса Макомбера». И т. д.

Перед нами некая ретроспективная жизнь в слове, в искусстве слова. Тоска о собственном творчестве ищет исхода в чтении и перечитывании мировой классики. Читатель Олеша словно и не ведает о горении духа художников, о служении народной правде, о поиске идеала, о следовании призванию, все-все рассматривается лишь с точки зрения мастерства! Писатель ищет в мастерстве — и классики, и собственных произведений — прибежище для своей тоски. Словно все в прошлом, есть лишь сознание своего дарования и горестное чувство его ненужности…

Олеша, редкостный страстотерпец слова, не породил ни школы, ни эпигонов. Заданно писать так, как он, невозможно. Подъемная сила художественности требует и должной нагрузки идейного содержания.

Каждому дано по-своему чувствовать, думать и писать о творчестве Олеши. Но мемуаристам тут подобает быть предельно точными. Главное, в каждом случае нужно провидеть настоящего художника! В том, что выступало тогда внешне, зачастую не было его. «Я почти перед всеми тогда кривлялся», — пишет Олеша в «Ни дня без строчки». Вот почему это юродство и подлинная жизнь души, сложная контактность — неконтактность между художником с душой «из тускнеющей эпохи» и временем «блистающей эпохи», вся «внутренняя неустроенность» и поиск оптимизма среди «своего — несвоего времени» — образуют «загадку Олеши», образуют метафору, целый метафоричный мир. И духовность его нескончаема!..

Бесконечное художническое «надо» писателя сделало его человеком с «ничего не надо» в бытовом плане. Его внешнюю эксцентричность принимали за существо характера, за напряженными духовными поисками видели лишь чудаческое пристрастие к самоцельному художественному слову. Среди мемуаристов Олеши много и замечательных, одаренных, проницательных людей. Но и впрямь, видать, «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи»…

И, как всегда, любой разговор об Олеше ни кончить по существу, ни формально закруглить невозможно. Все та же сложность личности художника, которая умножена была на сложный характер времени… Об этом времени, например, так сказал Казакевич, друг Олеши (из адреса Паустовскому в день его семидесятилетия): «…Надо помнить, в какое время вам пришлось работать, — в эпоху великую и страшную, полную чистейших помыслов и уродливейших страстей, необыкновенно сложную, поразительно многоликую, и только помня это, можно оценить ваш подвиг. В железный век, прогрохотавший над нашими головами… Вы неустанно пропагандировали простые добродетели, без которых, оказывается, нельзя строить коммунизм, хотя некоторые считали, что только без них можно строить коммунизм. Рапповские деятели и наследники их, которых все еще много, не раз высокомерно и брезгливо вашу благородную борьбу за высокую нравственность советского человека третировали как «мещанство». Но настоящим советским писателем и борцом за новый мир оказались вы, а не они».