Александр Ливанов - Притча о встречном

Нет, не замечает нас капитан. Разве что вышлет с тем же Вовиком то ли какие-то диковинные пряники, то ли по цветному карандашу или, наконец, по красивой бамбуковой палочке, от одного вида которой сердце у нас заходится. Воображение уносит нас далеко за моря-океаны, в те чужедальние земли, где много солнца, веселья и вольности, где мужчины ходят в набедренных повязках, женщины кротки и податливы, где, главное, природа кормит всех щедро и сытно. О, боги наших предков, сделайте так, чтобы и мы стали морскими капитанами, подобно папе Вовика! Мы дети юга, дышим его ветрами, его романтикой…

Мама Вовика горсоветовская дама. Что она делает в горсовете, в единственном трехэтажном здании города, доме градоначальника, с невнятным от побелок дворянским гербом на фронтоне, с красным флагом на чешуйчато-шатровой крыше, никому это не известно. Но слово «горсовет» приросло к ней намертво — как та пунцовая, в горошину, родинка на ее белой, напудренной щеке. Слово «горсовет» стало синонимом, чуть ли не именем мамы Вовика!.. «Спросите у нашего «горсовета»!» «Скажите нашему «горсовету»!» — говорят во дворе.

Одета она всегда строго и чисто, как учительница. На ней простая блузка из белого маркизета, сквозь которую просвечивает заграничный лифчик — предмет особой зависти девушек постарше и женщин помоложе нашего двора. Длинная, потрескивающая, точно разряды электрофорной машины, юбка из серого репса высоко перехвачена черным лакированным поясом. Ну и зонтик, и ридикюль…

Мы еще ничего не смыслим ни в женщинах, ни в женской красоте, но непроснувшимся инстинктом мужчин чувствуем, что мама Вовика — женщина с тайной. Недаром она жена капитана!.. Чувствуем, хотя и не понимаем, что она стройна и женственна, что, кажется, сам воздух взволнован, когда она идет, быстрая, невесомая, грациозная… Ах, разве опишешь эту женскую походку! Мама Вовика о ней не думает. Как и о том, во что она одета. А одета она всегда в одно и то же, не модничает, и всегда нарядна! Ей без усилий дается то, чего иным женщинам не дается с большими усилиями. Будь она нашей училкой, предстань она подольше перед нашими глазами, мы бы все влюбились в нее! В ее пунцовую родинку на щеке, в ее ясные, как у Вовика, глаза, в ее льняные, тоже как у Вовика, но гладкие, без кудряшек, волосы, стянутые пучком на затылке. С нами она не то что не хочет знаться, как муж, капитан, просто не идет на сближение. Держит дистанцию, скользит по нас рассеянно-нездешним взглядом, точно заслуженный и благодушный полковой командир, которому давно пора в генералы, перед строем новобранцев… Не узнавая и не различая, она нам всем одинаково улыбалась.

Никогда мама Вовика не останавливается, всегда она в движении, всегда она лишь мимопроходящая. Не сказать, чтоб она суетилась, торопилась, просто не останавливается. Даже когда соседки с нею заговаривают, она все, что необходимо, притом с отменной вежливостью, скажет на ходу. Никто не обижается — она горсоветовская дама! Ремонт? Крыша протекает? Ах, милая, скажите спасибо, что у вас хоть какой-никакой домишко есть! Пусть и с дырявой крышей! Вон сезонников полон город, новый консервный завод будут ставить — хоть бы бараки им построить… Посмотрели бы на площади Свободы, у костров, как цыгане, живут! Стыд прямо… Водопровод? При чем тут — работнице горсовета! Да и что вы такое говорите — выкопать! Не колодец ведь! Всему кварталу летом магистраль проложат — и всем-всем будет водопровод!

Самое смешное, что Вовика своего она зовет — Владимир! Во что мы играем, чем мы и ее Вовик заняты, ее не интересует. Делаем ли мы самопалы из медных, покрытых никелем трубочек (напильником нами отнятых, будто их и не было, у бабкиной кровати, что на чердаке), сидим ли мы на бревнах возле уборной и строгаем сабли из кривых ножек стула (доломанного нами на том же чердаке дома Вовика) — ее, маму Вовика, это не касается. Хотя по глазам видим, узнала она и трубочки от бабкиной кровати, и кривые ножки от венского стула. Еще одна тайна в этой женщине — тайна неузнавания и умалчивания!.. Тайно мирволит нам.

Едва она заявится в калитке, уже слышен ее чистый контральто: «Владимир! Мыть руки — и обедать! А кто это там с тобой? Твои товарищи? Приглашай и товарищей отобедать!»

И Вовик нас церемонно — и «пожалуйста», и «прошу вас» — очень был он воспитанным малым — приглашал. Мы зорко караулили приход мамы Вовика и чуть ли не каждый день «отобедывали»! Вовик и мама Вовика нас чинно, под ироничные ухмылки бабушки Вовика, по нашему мнению — «недорезанной буржуйки», — рассаживали за столом, придвигали нам стулья, опять говорили нам — «пожалуйста». Нам даже не предлагали мыть руки, чтоб не обидеть как гостей! Не замечались ни наш бешеный аппетит, ни наши потрескавшиеся, в кровавых трещинах-цыпках ноги. Сперва мы предавались смущению, потом предавались только еде: мясным щам, мясным макаронам, мясным пирожкам и компоту. За столом царила тишина, если не считать слитного звука наших дружно жующих ртов. И тогда мама Вовика говорила сыну: «Что ж ты, Владимир, молчишь? На правах хозяина ты должен занимать гостей приятным разговором!» — «Ах, мама, ты говоришь что-то домостроевское!» — отвечал Вовик. Он еще и в школу не пошел, а знал куда больше нас, школьников! Отодвинув тарелку с недоеденными щами, Вовик брал себе пирожок, тут же вспоминал о нас и к нашим тарелкам клал по пирожку — а вдруг у нас не достанет храбрости потянуться к блюду. Напрасное опасение! Дистанция уже была точно выверена глазами — и рука не промахнулась бы… Между тем, помолчав, мама Вовика замечала сыну: «Не думаю, не думаю, что прав ты насчет разговора с гостями!.. Правила хорошего тона навсегда останутся… Ведь — хорошего тона! Как вы думаете, ребята?»

Мы неопределенно хмыкали, рты наши были набиты едой, да и весь разговор матери с сыном казался нам интеллигентщиной и дешевкой. Тем более что и здесь, за столом своим, мать Вовика не хотела узнать нас по именам, различить нас, кто в каком доме живет, кто от каких родителей родился. Мы были «вообще», мы были «ребята», мы, наконец, были «товарищи Владимира». Все было предопределено самим духом времени… Обезличка нас удивляла и немного коробила.

Хороший тон и наше подспудное воспитание в доме Вовика кончались тем, что нам вежливо напоминали, чтоб каждый тащил свои тарелки на кухню, что наше глухое, без адреса, «спасибо» мама Вовика каждый раз персонально адресовала бабушке Вовика, «недорезанной буржуйке», которую мы не любили, несмотря на то что она готовила такие вкусные щи и пирожки!

Она и вправду выглядела барыней — дородная, сырая, в черном шелковом платье с белым передником и полной головой шпилек. После обеда, мытья посуды, уборки — весь дом был на «недорезанной буржуйке» — бабушка уходила в палисад, где стояло старое, продавленное кресло. Садясь в него, она читала Шеллера-Михайлова, Данилевского или Вербицкую. Не то чтобы читать, мы бы и не коснулись этих книг, считая их всех — буржуйскими!