Александр Ливанов - Притча о встречном

— Пусть знает!.. Чтоб не фикстулил, — сказал атаман. — Чтоб очухался и продрал зенки: на каком свете живет… Не сомневайтесь, он, кутенок, сейчас прибежит, опять хвостом завиляет, сопля бледная!..

Атаман оскалился, затем сунул в рот четыре пальца своих смуглых рук. Свист был до того пронзительным, что всполошились куры на повети в другом углу двора, а цепной псина на соседнем дворе рванул рыскало и остервенело залаял. И что вы думаете? Из-за угла дома выглянул Вовик! Бескозырки на нем не было — спрятал куда-то? Кудряшек на нем тоже не было!.. Нагибаясь и придерживая воротник рубашечки, он отряхивал мокрую голову. Он что же — мыл голову в бочке под водосточной трубой? Мальчик походил на белую мышь, спасшуюся от наводнения.

Остановился в нерешительности, глядя прямо на нас. Что мы еще надумали? Атаман кивнул, и Вовик кинулся опрометью к нам.

— Я знаю, я придумал… — быстро-быстро и запинаясь заговорил он. — Я смотрелся в бочку под водосточной трубой и уронил бескозырку!.. Папа и мама меня никогда не наказывают… А бабушка только поворчит и выстирает… Будет как новая… Давайте опять водиться! Ладно? Я их больше не надену! Ну их, и матроску, и бескозырку! Будете?

До чего же он дорожил нашей дружбой, если мог перешагнуть через такую обиду! Как же было устроено сердце этого мальца с нежной девичьей рожицей? Вдруг он весь предстал еще больше загадочным, чем наш атаман!.. И неужели все воспитанные мальчики такие? О, нет уж…

— Что ж вы молчите! Толечка, будете водиться со мной или нет?.. Ты сделал гадость, но ты пожалеешь… будете водиться со мной?

И опять мы все посмотрели на атамана. Тот криво усмехнулся, глядя на Вовика и медленно поводя головой как на безнадежно больного.

— Эх, глиста в обмороке. Я сам возьмусь за тебя! Буду школить, как юнгу, и драить, как палубу!.. Эх, камса-салага, шурин моего мерина!

Горечь медленно стаивала с лица Вовика. Он оглянулся на каждого из нас. Слышали, мол? На всякий случай, мол, запомните слова атамана!.. А гадость надо забыть, как можно скорее забыть! Не вспоминать!

— Я понимаю, — заговорил Вовик, — глупо мне было выскакивать без подарков… Надо было мне сразу сказать — папа пока привез лишь вещи, а чемодан с бананами и апельсинами у него в порту еще… Я непременно угощу вас!.. Я не успел сказать, а ты, Толик, тоже не прав… Подарок ведь! Или тебе никогда ничего не дарили? Но — молчу!

Вовик осекся, читая что-то фатальное в лице атамана.

— Опять фикстулишь? Апельсины-бананы? Па-пинь-ка… А сам что? Впрочем, валяй, приноси апельсины-бананы. И мы не уксусом кормлены. Шоко-ла-ды едали! От кошки лепешку, от собаки блина! Не забудь!

Мы молчали. Странно, не радовало нас предстоящее угощение. Может, это была одна из великих минут начала нашего повзросления?.. Начала того чувства жизни и ее сложностей, с которого и рождается последующая человеческая ответственность перед ними?..

Едва он появился на нашем дворе, его все невзлюбили. Людей он словно не замечал. С ним здоровались, а он, набычась, не повернув головы, смотрел, будто недоумевал: что от него хотят? И шел себе дальше. Коренастый, цыганистый, с округлой смоляной бородой, он снял подвал одного из старых домов, выгнал оттуда кошек и крыс, прорубил два окошка вровень с землей, выложил приямки битым кирпичом и стал жить там со своей тщедушной и горбатенькой супругой. Мы ее только два раза видели. Когда он, бережно поддерживая ее под локоток, провел двором в свой обустроенный подвал, и второй раз, когда с нанятым биндюжником вынес ее в гробу, заколотил крышку и увез на кладбище. Оказалось, давно супруга страдала чахоткой…

Никто никогда его не видел без дела. Он работал кочегаром в заводской котельной, после смены всегда толкал перед собой тележку, груженную обломками досок, старым проржавленным кровельным железом или битым кирпичом. Все это он подбирал и выкапывал на заводской свалке, и все это у него шло в дело. Хозяйственный был человек, трудиться, видать, была его главная потребность в жизни. Вскоре он занялся постройкой крольчатника. Это был большой крольчатник, весь из терпения и хитромудрия, где сбитые дощечки напоминали и подгонкой, и пестротой лоскутное одеяло, где ни одного кой-как вбитого или погнувшегося гвоздя — каждый сидел по шляпку, и даже глубже. И может, за эту хозяйственность, умение из ничего сделать что-то, вскоре ему простили, что крольчатник возвел он посредине двора, даже не спросясь соседей. Весной купил он пару-другую кроликов, а уже к середине лета в крольчатнике стало шумно от визга и кроличьей возни. Черные, белые, серые и даже голубые — кролики свободно шастали из крольчатника в вольер и обратно. Подсчитать их было совершенно невозможно!

Все наши попытки — дворовой ребятни — подружиться с хозяином подвала и крольчатника ни к чему не привели. «Ступайте, ступайте своей дорогой! Кролики не любят, когда на них зыркают!»

И мы не пытались уже подластиться к этому мрачному человеку и к его кроликам — ни подобранным по дороге к базару клоком пахучего сена, ни картофельными очистками с собственной кухни, ни горстью гусиной травки с соседнего двора…

Только Мусе, им же прозванной «красавицей», разрешал он любоваться кроликами, для нее ловко, одним нырком, хватал понравившегося ей, поднимал за розовые уши, пока остальные кролики, постреливая задними, высоко исслеженными, лапами, кидались врассыпную. Он долго что-то толковал «красавице», так же высоко, за уши, держа вздернутого кролика, вертел его так и сяк, говорил, что убивает их щелчком промеж ушей. Муся заливисто смеялась, то ли веря, то ли нет такому способу умерщвлять столь симпатичных существ, превращая их в крольчатину и шкурки. Но сомневаться именно в умерщвлении их не приходилось, шкурки, натянутые на рогатины, висели тут же на стенах крольчатника. Однажды он на глазах Муси — именно одним щелчком промеж ушей! — казнил ни в чем не повинного кролика, и Мусе вдруг стало не до смеха. Как-то искоса и суеверно — кажется, впервые так заинтересованно — посмотрела она на этого странного человека, чье имя даже никто не знал во дворе. Как ни в чем не бывало он в считанные секунды снял с убиенного кролика целиковую шкурку, чуть лишь надрезав на лапках, и тут же натянул на рогатину.

Нет, нам уже не хотелось подружиться с этим человеком! Мы строили планы, как ему отравить всех кроликов, отомстить ему, потом сами удивились, что этому человеку можно отомстить, лишь опять же принося в жертву кроликов, за которые, собственно, и собирались мстить…

Тем более удивляла нас дружба Муси с этим человеком. Муся вообще-то была замужем, но ни в облике, ни в характере ее не было ничего от замужней женщины, от хозяйки. Девичья стать сохранилась у нее и в походке, и в фигуре. В узкой юбке, плотно обтягивавшей едва обозначенные девичьи бедра, в такой же, в обтяжку, голубой футболке, зашнурованной на груди, в белом берете — она напоминала спортивную студентку-рабфаковку, хотя ни с образованием, ни со спортом Муся ничего общего не имела. Жила она весело и беспечно, всегда мурлыкала какой-нибудь мотивчик то ли из старой оперетки, то ли из нового кинобоевика — узнать это было б совершенно невозможно: Маруся страшно фальшивила. Вряд ли она сама замечала, что напевает что-то, впрочем, замечала ли она сама себя, что именно она есть она и живет на свете! Никто ее никогда не видел ни озабоченной, ни опечаленной — никаких не было у человека проблем. Ничего и никого она не осуждала, ничего не хотела, ни к чему не стремилась. Ей говорили про учебу — она заливисто смеялась, говорили о кружке парашютисток — она лишь смеялась, не понимая, зачем это все, из чего это люди так суетятся, так усложняют свою жизнь?