Александр Ливанов - Притча о встречном

И смуглой рукой — один ноготь длиннющий отрастил, страх глядеть! — похлопал по единственному, чисто, без помарок и рисуночков, листу. Ворох половки — и так мало зерна. Знать, адова работа, прости, господь.

— Слово мое к читателю идет — вроде сам в гости зван! Должен я в пристойном виде предстать?.. А оставим этот хлам — как фальшивыми мощами потом торг пойдет!.. Всяких псевдоученых мужей расплодим на свою голову!.. По поводу каждого зачеркнутого слова пойдут тома строчить… Нет уж!.. Жги и не жалей, мамушка!

Александр Сергеевич взял сам из неуверенных рук няни ворох бумаг, передернул плечами, поправляя халат, и решительно отошел к камину. А то, чего доброго, няня сунет бумаги в нишу — на растопку. Будут они ему глаза мозолить… А посмотреть, в них больше всего зачеркнутого! Сплошные, жирные, с нажимом пера штрихи, а то и по нескольку раз… Странный сеятель поэт, всю пашню истоптать горазд…

Медная ручка кочережки еще хранила тепло няниной ладони. Он медленно шевелил бумагу, следя, как она от лобзаний огня сперва делалась палевой, тут же быстро темнела трепетной траурной каймой, скручиваясь от оранжево коптящего пламени. И вот она уже рассыпается в прах… Подхвачен тягой, чертиком юркнул, исчез свернувшийся листок.

Нет, не осудит его потомок! А ученым мужам этим, что воронам падали, всегда найдется чего клевать под видом науки!..

В задумчивости Пушкин смотрел на горстку шевелящегося бумажного праха. Лишь кое-где уцелели и смутно выделялись — черным на черном — отдельные слова и буквы. Он даже различил взметанные, углом вверх, хвостики в окончаниях слов, плавно опущенные и отведенные назад закругления букв «у» и «з». «Буквы-фавориты», — подумал он, поставил на место кочережку и вернулся к письменному столу.

И вправду стало зябко. Он надел в рукава халат. Видать, невезучим выдастся этот год. Да и прошлый — после приезда к нему Дельвига и Пущина, после чудного мгновения в его жизни — Анны Петровны — кончился декабрем… Ждешь лучшего, а готовься к худшему… И почему его совесть гложет перед друзьями — разве бежал он их удела? Новый царь омыл кровью трон… Чего ждать хорошего от такого царя?..

А Вяземский в такое время отдается романтической грезе о море. Пиши, князь, хоть о море, — но жизнь не забывай!.. Утром вот стихи и забрезжили, и рифма кстати — «трезубец-душегубец». Читатель поймет, о ком речь. Но главным было то, что на ум пришло о тирании!.. Это она создает необоримые для человека стихии! Вселяет слабодушие в сердца, из людей делает рабов — либо предателей, либо узников. Подвигом, жизнью, платят герои за свободу!..

В окне видны были заснеженные угоры, сквозь пелену морозного тумана рощи вдали стояли серые, точно гряда низких, у самой земли, облаков. Хоть свечи зажигай — днем с огнем…

Свечные огарки в шандалах напоминали крутые обледенелые горы. Он их отодвинул, открыл правую крышку чернильного прибора с арапчонком. «К Вяземскому» написал он заголовок, и сразу же те строки, которые пришли к нему утром между последним неясным забытьем и вставанием с постели.

«Воспламеняющийся гений…» — поделом тебе, князь! Душегубец на троне, друзья по казематам, разгул тирании, а ты — о каких-то мифических стихиях. Теперь все должно мерить двадцать пятым декабря!.. Тяжелое испытание, для каждого, для всей России. Пушкин и себя так меряет. И друзей своих… Был бы тот или этот на Сенатской площади?.. Скажем, князь. Нет, не может Пушкин себе представить там князя! На сие Петр Андреевич неспособен. Как, впрочем, и уважаемый Василий Андреевич. Чужд им дух мятежа… Что касается самого себя — он стоял бы там рядом с Рылеевым, с Кюхлей! Всю жизнь он будет себя казнить, что лишен был этой возможности…

Пусть князь лучше думает о стихиях самовластья, имя которым: Николай! Царь хочет сделать из России — каземат? Но узники — мыслят!

Ради последних двух строк и написал он все стихотворение. Он перечитал его — все на месте. Восемь строк. Урок поэта — нет, долг его! Но помимо всего прочего — стихи всегда помогают прояснить мысль, которой душа беременна. Издавна или сию минуту. Знать, в том, что пишешь, — повседневная победа над изначальным хаосом и мировыми стихиями! Только поэзию и стоит вопрошать, лишь она в состоянии дать должный ответ. Это осознанная жизнь, она лишь достойна человека. Поэзия в первую голову осознанная человеческая жизнь! Она и ратоборствует против тирании!

Из кухни донесся голос няни — звала к завтраку. Слышно было, как сипит самовар. «Иду, иду, мамушка!»

Кто сказал, что красота — одной лишь молодости присуща?..

Первое, что пришло мне в голову, едва я его увидел, далеко впереди, идущим навстречу (а сколько лет я его не видел? Пятнадцать? Двадцать? Постарел он, постарел — а все одно: красив!), была мысль об этом. Про особую красоту старости. Главное, она сохранила то, что всегда мне нравилось в его лице: странную смесь спокойной силы и растроганной, извиняющейся совестливости. И который раз мне явлена она, красота старости, причем здесь так убедительно, наглядно, не как-нибудь вообще — в знакомом талантливом поэте! Когда-то учились вместе, а выйдя из альма-матер, разбрелись кто куда, кто в известность, кто в безвестность, тут ожиданье-обещанье, там отчаянье-отреченье. Институт и диплом, пост и возможность печататься — еще не творчество…

Встречаемся редко, все так вот, случайно. «Все те же мы. Нам целый мир чужбина, отечество нам Царское Село»? Увы, не про нас сказано. А жаль… Темп, ритм, устремленность. Где я? Где ты? А-у!..

Но почему, почему так торопятся мысли? Чуют, их куда больше нам отпущено, чем годов жизни? О чем я подумал? Ах, стало быть, о красоте! Даже о самой сложной ее разновидности — о красоте пожилых. А может, это просто зрелость красоты? Пойди тут пойми, пойди объясни кому-то, передай, так сказать, в ощущение…

«А если так, то что есть красота? И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота? Или огонь, мерцающий в сосуде?»

Поэзия, и вопрошая, утверждает. Кто-кто, она хорошо знает, что красота — и огонь в сосуде, и сосуд, и еще многое-многое сокровенное, невыразимое, потому что мир души богаче мира слов и потому лучше здесь благоговейная недомолвленность, чем готовые и жухлые слова, под стать затверженности гидов и торопыжности кандидаток…

Не кем-нибудь — Пушкиным завещано: «Служенье муз не терпит суеты; прекрасное должно быть величаво»! Не они ли, несуетность слова и тайная многозначность недомолвленности, и делают прекрасное величавым?