Александр Ливанов - Притча о встречном

Когда в порту раздавались гудки вновь прибывшего заграничного парохода, Муся надевала свое крепдешиновое платье и туфли-лодочки из торгсина и на несколько суток пропадала в самом роскошном в городе клубе-гостинице водников. Обожатели были у Муси на каждом заграничном пароходе! И мыслимо ли было выдержать с нею конкуренцию вульгарным, грубо накрашенным профессионалкам? С нею, молодой и красивой, с большими синими глазами, точно два драгоценных камня на бело-розовом и чистом, не нуждающемся в пудре и румянах бархате ее мордашки!

Мите Баранову, мужу Муси, нелегко приходилось с нею. Он ее любил и ревновал, он ее бил и стоял на коленях, прося прощения…

«Знал, кого брал в жены!.. Нужен он ей как собаке пятая нога! Как рыбе зонтик!.. Разве получаются жены из таких ветрогонок?» — говорили на дворе женщины. Мусю никто не щадил, все жалели Митю. И опять, и опять судачили, что Митя извелся, а ведь не был ни вахлаком, ни жлобом каким-то, первым танцором в городе был, призы получал, сколько девушек и молодых дамочек вздыхали о нем — а вот присушила его непутевая Муся! И не любит, видать, и как мужа, судя по всему, ни в грош не ставит! А в общем, чужая жизнь — потемки. И как еще говорится: на чужую беду — руками разведу…

Не было в городе фабрики или завода, где б Митя не работал. Он хотел заработать больше денег, работал по две смены подряд, вкалывал как каторжный. Последнее время держался на новом хлопковом заводе, где хорошо платили прессовщикам и грузчикам. От тяжелых спрессованных тюков хлопка Митя возвращался с работы весь в белом пуху. Муся смеялась: «Ох ты, мой ангел!» Смеялась и шутя шлепала Митю по смуглым и впалым щекам. И опять бабы ворчали: «А накормить «ангела» так и не догадалась! Жена называется…» И вот, когда Митя, совершенно счастливый этими шлепками жены, чуть ли не мурлыкал, Муся и сказанет: «Ну, ангел-муженек! Не скучай — я пошла!» — «Ночевать-то вернешься?» — опомнившись, кричал Митя вслед уходящей жене. Та, не оборачиваясь, через плечо делала ему ручкой.

Точно оцепенев, долго стоял Митя посреди двора. Вода из открытого крана плескалась через край таза. Извиваясь, медленными рывками, ручеек тек к калитке, за которую ушла жена…

Однажды, уходя на работу, Митя запер жену на ключ. Она долго сидела у окошка, незаинтересованно гляделась в зеркальце и машинально выдавливала какой-то воображаемый прыщик на лбу. Нельзя было понять — нравится себе Муся или нет? Скорей всего — она в зеркальце себя не замечала, не сознавала, что эта миловидная, круглая и белая мордашка с двумя драгоценными камнями глаз, эти красивые, цвета спелой ржи, с сокровенно-сдержанным блеском волосы, все это она, Муся. Она просто скучала, насколько это было дано ей. Завидев проходящего мимо окна хозяина крольчатника, Муся постучала в стекло своими коготками с облупившимся маникюром. Вскоре он явился с большой связкой ключей и тут же освободил пленницу. И опять они пошли к кроликам. На этот раз — на глазах у всего двора — Муся проследовала внутрь крольчатника. Лишь с минуту из низких дверей торчал Мусин круглый зад, обтянутый узкой юбкой. Видно, смущал резкий перепад наружного солнца и тьмы внутри. Наконец Муся вся растворилась в этой плотной тьме — показалась лишь большая рука заводского кочегара, ухватила кожаную петлю, и дверь резко и нетерпеливо захлопнулась…

На дворе вскоре заметили, что с тех пор, как Муся стала навещать крольчатник, она больше не обращала внимания на гудки иностранных пароходов, прибывавших в порт, как бы долго и зазывно, словно специально для Муси, исходя истомой, ни гудели они. Да и что-то невиданное раньше происходило с Мусей. Одолжив у кого-то на дворе кошелку, она отправилась на базар, на который она отродясь не знала дорогу. Потом она занималась стряпней, что тоже никогда не делала. Бабы из окошек глумливо следили за нею, как она у летней плиты то брякалась на колени и, точно молясь, раздувала огонь, то сосредоточенно, задирая подбородок, без конца пробовала свой борщ, а то неумело, обжигаясь о горячую сковородку, перевертывала подгорающие котлеты. Но самое удивительное было то, что — как официантка ресторана — она потом все состряпанное несла на большом подносе в крольчатник!..

А Митя все больше мрачнел — то ли сердобольные соседки рассказали о новом увлечении жены, то ли он сам об этом прознал, но теперь Митя стал все чаще пропадать со двора…

С большой тревогой все на дворе взирали на все это, все гадали, шептались: чем оно кончится? Что касается нас, дворовой пацанвы, мы точно знали, что все кончится большой дракой. Мы ее предвкушали, мысленно поторапливали. Вот наконец Митя отомстит и за нас, и за кроликов, он накостыляет, он одной рукой уделает этого жлоба! Еще бы — когда Митя мылся в синем эмалированном тазу после работы, нам иногда удавалось упросить его показать силу своих мускулов. Бечевку мы запасали для этого загодя. Митя с нашей помощью многократно обвивал мускулы правой, затем сводил руку углом, и, к нашей радости и ликованию, бечевка лопалась, как нитка! Он, Митя, накостыляет, он уделает жлоба — и сомневаться не приходилось!..

Но драки не было. Муся вдруг затеяла большую стирку — на все веревки двора. По развешанному было ясно — все, от подштанников до пиджаков, все это Митино. Неужели взялась за ум Муся? Или муженек хорошенько поучил кулаками этому уму-разуму?..

Потом Муся утюжила и укладывала в лозовую корзину имущество мужа. Эта корзина была мрачным знамением. Не хотелось верить догадке. Но вот они оба вышли за калитку — Митя опечаленный, Муся с видом задумчивого сочувствия этой печали. Они молча постояли, глядя друг на друга, — Муся зябко совала руки в узкие рукава своей жакетки. Наконец они обнялись, и стало ясно — они прощаются…

Легко взвалив на плечо корзину, Митя, не оглядываясь, зашагал в сторону городского вокзала. И пока он не скрылся за поворотом, Муся смотрела ему вслед. Затем медленно повернула и тихо, точно лунатик, повесив голову на грудь, пошла домой. Да и был ли он когда-то у нее, дом? Особенно сейчас, когда осталась вдвоем с глухой матерью Мити, люто ее ненавидевшей?..

Все остальное как-то сделалось и быстро, и как бы само собой. Кролики были проданы, их хозяин и палач, в новом шевиотовом костюме и в шляпе из рисовой соломки, взял на заводе расчет, а главное, сбрил бороду!.. Он оказался нестарым, может, немногим за сорок, от силы. В швейпромовском пиджаке он оказался еще шире в плечах, осанистей, и женщины на дворе страшно удивлялись такому преображению человека. Все припысывалось швейпромовскому шевиоту. «Надо же, как одежда меняет человека! Совсем интересный мужчина, можно сказать! И видный из себя, и солидный… Хоть в директора!» Муся, конечно, была все время возле него. То просовывала ручку ему под локоть, то зайдет вперед, обернется, глянет на него — поправит галстук или чуть-чуть пригнет книзу соломенную шляпу. Он не мешал ей проделывать эти знаки женского внимания. Лишь нет-нет улыбнется, точно ребенку, занятому безобидной шалостью.