Александр Ливанов - Притча о встречном

В застольный этикет и хороший тон еще входило — «не оставлять на тарелке!» и «доедать свои куски!». Какое там! Все со стола нами — как потом пелось в одной хорошей песне — сметалось, как железным ураганом! На эти слова о недоеденной пище и оставленных кусках, обращенных как бы к сыну, бабушка, все так же хитро улыбаясь, замечала хозяйке: «Не волнуйся — они ничего не оставят!» Мы и вправду ничего не оставляли. А если оставалось — то мы с собой прихватывали: нарезанный ли хлеб, пирожки ли, уж не говоря о печенье. Потом мы друг перед другом хвастали «трофеями». После обеда наши карманы пучились под стать нашим животам!

Мама Вовика ела очень мало, неизменно затевала с бабушкой препирательство: «Это мне много!.. Полполовничка — не больше!» И, прощаясь с нами, спешила в свой горсовет. «А вы — ешьте, ешьте! Вам надо много есть, вы растете!» И мы много ели, и не потому, что росли, а потому, что всегда были полуголодные. Нет, что ни говори, — мы были достойными гостями, мы не обижали хозяев! Доливая нам щи или подскребая остатки второго, бабушка Вовика, все так же хитро улыбаясь, будто это она обедала на дармовщинку, а не мы, только и осведомлялась: «Ну, как щи?» — «Гм… гм». — «Как жаркое?» — «Гм… гм». — «А молодая хозяйка наша, вишь… не взыскует!.. Фордыбачит то есть!»

Едва обед кончался, мы тащили посуду на кухню, бабушка изгоняла из дома Вовика. «Поел? Из дому — марш!» Иной раз добавлялось — «дурачок» или «оболтус». Нас изгонять не надо было — мы сами спешили унести свои «трофеи». Да и ждали нас неисчислимые мальчишеские дела. Если б взрослые были так серьезны к работе, как дети к играм…

Но вот наконец сегодня вернулся из плавания капитан Стоянов! Весь двор ждал его, тем более мы, пацанва — «товарищи Владимира»!..

Мама Вовика отпросилась с работы, забыв свой горсовет, весь день носилась заполошная, на себя непохожая, привела поломойку, затем вдруг метнулась в парикмахерскую при клубе водников имени лейтенанта Шмидта — сделала шестимесячный перманент («…А он с ней и шести дней не проживет!» — язвили бабы во дворе, стоя в открытых дверях, руки на груди — ждали капитана). Затем она затеяла мытье Вовика в корыте, она нещадно скребла мочалкой нежное, младенческое тело сына, а тот вырывался и визжал, как поросенок, потешая весь двор, в первую очередь нас, своих «товарищей». Вырывался и визжал не столько от боли, сколько из унижения своего мужского достоинства. Боясь, как бы мы не узнали о корыте, первым нас и оповещал об этом своим криком! Больше всего Вовик всегда страшился потерять нашу дружбу. И что она ему сулила, эта дружба, кроме насмешек, помыкания и подзатыльников нашего дворового атамана Толи Марченко?.. А вот — лишиться нашего общества было для него, кажется, хуже смерти. Он, чистый и благополучный, тянулся к нам, уличным, точно мы были знатью, белой костью, а он — сподобленной нами челядью!..

Наконец в калитке показался капитан Стоянов! Высокий и крупный — загорелый, улыбчивый и везучий. Он благодушно развешивал поклоны налево и направо высыпавшим соседям. Китель спереди округло натягивался животиком. Странно, вдруг лишась обычной спокойной уверенности, точно боясь, чтоб не отняли мужа, вилась вокруг него, семенила суетливо, шумно треща юбкой, мама Вовика! Она заглядывала в лицо своему супругу, как раба какого-то восточного повелителя. Куда вдруг делась ее гордость, ее вежливое самообладание? Глаза бы наши не глядели сейчас на эту женщину! За ними плелся Вовик, пыхтя, насупленно поглядывал на нас, досадовал, что вместо того, чтоб быть с нами, должен участвовать в столь докучливой для него встрече отца. А совсем позади — бородатый — смоляная борода и белый фартук с медной, сияющей бляхой — носильщик катил на тележке два огромных чемодана желтой кожи, в ремнях и сверкающих, под стать бляхе носильщика, медных пряжках, в таких же замках. Мать Вовика даже не оглянулась на чемоданы, все щебетала, все заглядывала в лицо своему мужу. Неужели бывает такая самозабвенная, такая унижающая любовь?.. Может, все дело в том, что не должна любовь представать на чужие, судящие глаза? Но ведь и то сказать должно — самозабвению любви или самозабвению подвига, разве им присуще сомневаться, вопрошать, озираться? Они бы тогда назывались другим именем!.. На наших глазах, как сказал поэт, судьбы меняли лошадей…

Цыганистый и мрачноватый атаман наш — Толя Марченко, на нас, фрайеров и шкетов, посматривавший с равнодушной брезгливостью, видя нашу безнадежную уркаческую второсортность (главные дела самого атамана все же были не здесь, не на нашем мирном дворе в пыльной гусиной травке и в курином кудахтанье, а далеко отсюда, на жутких Валах, в пещерах и склепах разрушенной старой крепости, главные дела были связаны у атамана с настоящими жиганами!), первый увидел капитана и его горсоветовскую супругу. Он процедил что-то злое и малопонятное. Случалась такая «монологичность» с нашим атаманом.

— Прихрял-таки морской волк!.. Обрыдли матросу-альбатросу портовые марухи!.. С собственной супружницей разговеется ноне скиталец морей!.. Глянь, как истрепыхалась… Тронь за плечо — расстелется!.. Вер-на-я… А может, маруха в багаже? Жена не стена — подвинется!..

А мы трусливо и предательски осклабились, сплевывая себе под ноги с видом прожженных пусть и не жиганов, но шпаны, по меньшей мере. Все это было из «хорошего тона» нашего атамана, который нами жадно перенимался, так как атаман не снисходил до учебы. Учил, так сказать, личным примером, и немало-таки преуспели мы в этой науке… Совесть наша перед мамой Вовика была нечиста, мы ей платили черной неблагодарностью за добро. Но атаманская власть, атаманский взгляд на вещи и людей были для нас непреложны! К тому же у нас уже был опыт общения с атаманом — не то что у Вовика, обожавшего Толю, но то и дело затевавшего с ним занудисто-интеллигентные споры: «Нет, Толечка, ты не прав!», «В этом, Толечка, я не могу согласиться с тобой!» Атаман наш, несмотря на любовное «Толечка», награждал Вовика подзатыльниками…

При всем при том не кто-нибудь, а атаман защищал Вовика от уличной пацанвы, для которой он, такой чистенький и ухоженный, составлял большой соблазн. Так и хотелось им запустить свои коготки! «Этот шкет с моего двора — кто тронет, кумполок-бестолковку отвинчу! Кто не понял?» Все поняли…

Но и атаману нашему — мы это видели — каждый раз, бывало, неймется без Вовика! «А где кутенок?» — спрашивал Толя, когда Вовика не было на дворе. Как знать, может, Вовик был неким зеркалом для его уркаческой совести?.. Уродство, говорят, тянет глядеться в зеркало куда больше красоты…

Бывало нам совестно и когда атаман, выйдя во двор, на очи ясны, когда мы его долго ждали, обдавал презрением нашу неполноценность. Начинались обычные вымогательства.