Александр Ливанов - Притча о встречном

Что ни говори, весело родиться мужчиной! Что хорошего она видела в жизни? Девочкой была — музицировала, вышивала по канве. Вечный шепоток бонны: «Девице неприлично! Разве можно барышне?..» Ничего не можно барышне. Все — «благоверный», все «суженый»… И что же?

Суженый ее Михаил Васильевич сразу же, по рождению Машеньки, матери Мишеля, стал ездить за любовью к Мансыревой, хозяйке имения в Онучине. Благо муженек той все в армии, за границами, пребывал. До того избаловался, что, когда приехал из армии муж этой госпожи Мансыревой, отравился… Пес. И ей жизнь отравил. Что и говорить, она в долгу не осталась бы, да после рождения Машенька женской болезнью страдает… Одна у нее радость — Мишенька! Как не баловать… Сиротка. Машенька короткую и страдальческую жизнь отмыкала за своим супругом, за Юрием Петровичем, чахотка свела, сердешную, в могилу. Еще бы, чуть ли не на глазах ее супруг любился с немкой Сесильей, бонной собственного сына… Да и дворовыми девками не брезговал — смазлив был, ничего не скажешь. Пришлось прогнать. Вот и остались вдвоем — бабка да внук… А жить надо, внука на ноги поставить, передать ему наследное именье… Она во внуке души не чает, а любит ли он ее, будет ли любить?.. Впрочем, никто ее не любит, крест на ней. Грешным делом, глянулся ей Ефим Яковлев, пусть и из ее же крепостных, так и тот морду воротит, словно терпит как барыню… А после того как запретила ему жениться на любимой вроде бы девушке, и вовсе заозоровал, дерзит, из двуколки вынимает чеку, чтоб она упала, мстит ей…

«Жизнь положу — а в люди выведу Мишеля! Вся жизнь моя в нем!»

Отойдя от окна, Елизавета Алексеевна уже не видела, как Мишель и Филька направились к ограде. Черный полугодовалый теленок со звездочкой на лбу к ограде был привязан веревкой. Как они его раньше не заметили? Оба бежали туда, обгоняя друг дружку. Потом они с жадностью стали обнимать теленка, гладить его под шеей, которую тот томно и нежно вытягивал. Веко подрагивает под синим глазом, гоняет так слепней.

— Это кто же его привязал? — первым опомнился Мишель.

Он посмотрел на рыжего Филю, на лохмы, выбивающиеся из-под заячьей шапки, на разрисованную широкую и добродушную рожу предводителя французов и расхохотался.

— Да какой же ты француз, — ты теперь будешь генералом Платовым! Понял?

Филька равнодушно пожал плечами. Он не пошел на кухню со всеми в надежде, что ему дадут ту же еду, что и барчуку. Вместе с тем он опасался, как бы не прозевать обед на кухне и не остаться ни с чем. Мучимый этими сомнениями, он почти равнодушно принял слова барчука о пожаловании в Платова.

— Его зарезать привели, — объяснил всеведущий Филька. — Знать, садовник Василий его резать будет. А теперича точит нож в своем сарае… И вязать его не станет, придавит да полоснет ножом под шеей…

Широко поставленные темные глаза Мишеля вдруг загорелись. Точно резкий ветер вдруг подул на тлевшие угольки, обнажив их ярый жар. Филька даже отступил на шаг.

— Что ты, что ты, барчук… Я здеся ни при чем…

— Беги за ножом!

— А что — са-а-ами резать станем?..

— Дурак! Я тебе зарежу! Он ведь для жизни родился. Как я, как ты… Он такой красивый! Моду взяли — все-все резать, убивать… То мясо, то шкура… Называют себя людьми, а все живое убивают!

— У его белая звездочка на лбу… А у тебе, барчук, кусок чуба надо лбом — белый, — медленно раздвинул губы щербатого рта Филька.

Мишель лишь мрачно сверкнул на Фильку горящим взглядом. Он принялся развязывать узел на шее телка. Затем зубами стал помогать бессильным перед затянутым узлом пальцам.

Наконец узел был развязан.

— Гони его! Подальше, за пруд, потом за рощу — чтоб не нашли! Понял? Умри, но ты это должен сделать!.. Даешь мне слово?

— Барчук, что вы надумали! — испугался Филька. — Запорет отец…

— Не запорет! Скажи, я велел! Не бойся! Надо быть человеком!..

…Дуня, сверкая живым золотом своих кос, прислуживала за столом. Мишелю она, посмеиваясь, намазывала масло на хлеб. Третий день он не ел мяса. Бабушка, затревожась, держала совет с врачом Левисом. Тот ее успокоил — хлеб с маслом только на пользу внуку. Слишком много мяса, наоборот, вредит это!

Дуня поставила перед Мишелем мясное блюдо, жаркое, как перед всеми остальными за столом. Она хитро щурилась, а Мишель, думая о чем-то своем, принялся есть жаркое. Дуня торжествующе глянула на барыню: видите, мол, зря беспокоились! Ест, ест внук ваш мясо!.. Усмешка на красивом и ясноглазом лице горничной была заносчивой, и бабушка нахмурилась. Однако вот же, взяла девка власть над внуком!.. Ради него чего не вытерпишь…

Но тут Дуня допустила ошибку. Наклонясь над Мишелем, слегка коснувшись его плеча острой девичьей грудью, она тихо и свойски спросила: «Как, вкусно?»

Мишель выскочил из-за стола, на ходу срывая с себя салфетку, убежал. Как всегда, голову вперед, торопясь душой еще больше, чем ногами…

Дуня, побледнев, поспешила за ним. Негромко, но зловеще звякнула вилка о тарелку бабушки. Она встала, высокая, сутулая и неуклюжая; она готова была побежать за внуком. Но Дуня, обернувшись, подняла руку — ладошкой вперед: лучше ее оставить наедине с внуком…

Понурившись, выпятив большую голову с торчащим белым вихром, Мишель молчал. Дуня, оробев, медленно приближалась к сундуку, на котором он сидел за полутемной лестницей. Так они помолчали — Мишель, свирепо уставясь перед собой в неподвижную какую-то точку, она — оробело-ласково глядя на него.

— Теперь меня прогонит бабушка… И больше мы не увидимся… Не любишь и не жалеешь ты меня, барчук… — заплакала Дуня.

Он дрогнул и резко обернулся. Страдальческая морщинка прорезала переносье, и даже в полутьме видно было, как совершенно по-взрослому сверкнул взгляд. В нем была нежность, страсть и решимость. Он вскочил с сундука.

— Никогда! Слышишь? Никогда!.. Пусть тогда и меня прогонит бабушка! Люди не должны, не имеют права быть жестокими!

Она коснулась его белого вихра, стала его приглаживать. Он любил ее ласковые руки, ему верилось, что у матери были такие, и, сам того не сознавая, с томностью водил головой. Он вспомнил теленка, которого они с Филькой спасли от ножа. Как тот вытягивал шею, нежную и томную грусть в его глазах. И чего этот дурак Филька тогда помянул о белой звездочке на лбу теленочка и о белом вихре надо лбом Мишеля?.. Одна тут глупость Филькина — или вещий какой-то, может даже зловещий, знак?.. А все же они спасли от ножа теленка! Он живой, все живое должно жить. И Дуня такая славная и красивая!

И, словно опомнившись, припал к рукам Дуни, всем лицом прильнул к ним, и горячо стал их целовать…

Банщиков вернулся с Кубы к концу лета. Как всегда по возвращении в Москву, он пребывал в приподнятом настроении, чувствовал себя бодрым, в форме, полным сил и способностей на многое из задуманного. Вот только скорей уединиться бы, засесть за письменный стол, весь этот внутренний гул поездок и встреч исписать, излить в слово. Ведь сколько людей, сколько впечатлений и мыслей!.. И блокнотов вдоволь исчеркал, а главное — все в памяти, в душе… Скорей к столу — писать. Что он будет писать — очерки и статьи? Раздумья и эссе? Репортажи и отчеты? Ах, уж эти жанры… Школярство все это. Сколько канонически жанрового не живет, а сколько вроде внежанрового обретало долгую жизнь! Мастерство, страсть, непосредственность, и все вместе это, наверно, называют: искренность. Как трудно, оказывается, быть искренним — быть самим собой в слове своем… Трудно, а надо, надо. Иначе ничего не надо. Главное — не туристский антураж: дух жизни…