Александр Ливанов - Притча о встречном

Художественные, эстетично-психологические воззрения, вся нравственно-этическая дифференциация общества со стороны поэзии — не в этом ли первый шаг к последующим, более радикальным общественно-политическим воззрениям на устройство общества, на расстановку его классовых сил? Видать, и здесь поэзия первая. И знаменательным кажется нам пристальное внимание Ленина к творчеству Пушкина и Лермонтова, Некрасова и Тютчева, к творчеству Толстого, знаменитые статьи о нем…

Диапазон чувств в слове «людей», как всегда у Пушкина в жизни и в творчестве, так же необъятен, как сам поэт. В человеке — в своем литературном герое — поэт прежде всего видит определенную этическую возможность. Именно этической дифференциацией отмечены герои его произведений — поэм, прозы, особенно драматургии. Герой не просто носитель какой-либо «личной страсти», он показан и на фоне конкретных отношений с окружением, с действительностью.

Любопытно и построение строк, утверждение посредством отрицания («не может не»). Как, мол, вообще-то трудно презирать людей, пусть и тех, кто этого достойны, как еще трудней «в душе презирать». Для поэта почти невозможно! То и дело презрение это переходит в откровенный гнев, находит себе слова активного выражения, то и дело причиняя поэту беды и страдания. Все предопределенно и все неизбежно для поэта, для его бойцовского мужества, хотя и есть минуты, когда человек как бы берет верх над поэтом (и сжигается, скажем, десятая глава «Онегина» или второй том «Мертвых душ»).

В каждом поэте единство человека и призвания испытывает коллизии. Изучение фактов, их логические построения — далеко не объяснения!

Мы начали с конца этих двух строк, но вернемся к их началу. Пушкин ли не жил и не мыслил! Он ли не знал, что сам статус поэта-пророка ведет дальше, чем пассивное «презрение в душе»!.. Для примера сравним три эпиграммы поэта на Александра I. Все они общеизвестны, но поставленные рядом, в сравнении, наглядно показывают, как с годами, с ростом творческой зрелости, даже в эпиграммах все меньше оставалось от былой лицейской озорливости. Во всем поэт зрел не по дням, по часам!

Одна эпиграмма датируется между семнадцатым и двадцать пятым годом, но, думается, все же она из лицейского времени поэта. «Воспитанный под барабаном, наш царь лихим был капитаном; под Аустерлицем он бежал, в двенадцатом году дрожал, зато был фрунтовой профессор! Но фрунт герою надоел — теперь коллежский он асессор по части иностранных дел!» В эпиграмме высмеяны обе стороны «доблести» императора Александра: и «победителя Наполеона», всячески старавшегося присвоить себе народную победу в Отечественной войне, и «великого императора», возомнившего себя спасителем Европы в качестве главы Священного союза, то есть обер-душителя революционного движения во всей Европе.

В пользу предположения, что эпиграмма все же лицейской поры, свидетельствует давняя — вообще одна из первых эпиграмм в творчестве поэта — эпиграмма «Двум Александрам Павловичам». «Романов и Зернов лихой, Вы сходны меж собою: Зернов! Хромаешь ты ногой, Романов головою. Но что, найду ль довольно сил сравненье кончить шпицом? Тот в кухне нос переломил, А тот под Аустерлицем». А. П. Зернов — двойной тезка императору и помощник гувернера лицейского…

Как видим, в обеих эпиграммах «общая тема», сходство мысли, и там и здесь высмеяны государственные, воинские, дипломатические «доблести» Александра. И многое как бы осталось впрок, еще не всё «презрение в душе» вышло наружу, стало в слове! Да и понятно, поэт еще не мог тогда знать полную меру низости царя — изгнание поэта было лишь впереди…

Вторая эпиграмма на царя Александра — по поводу бюста Александра I — работы Торвальдсена в 1820 году. Эпиграмма кончалась такими строчками: «Недаром лик сей двуязычен. Таков и был сей властелин: к противочувствиям привычен, в лице и в жизни арлекин».

Здесь уже явлена главная психологическая черта царя Александра I, даны основные черты характера: двуличие, забота о внешнем эффекте, о производимом впечатлении, о постоянно играемой роли — царя… Сарказм слышен в столь резком смысловом перепаде рифмующихся «властелин» — «арлекин».

Наконец — «Властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой, над нами царствовал тогда». Здесь уже не просто гнев и сарказм — слово поэта возвысилось до исторической оценки всей эпохи царя Александра! Как судия эпохи, ее нравов, ее духа, ее боли — поэт пришел к главной причине бедствий страны и народа — к самодержавию, к самовластью в лице царя! Мы ниже еще вернемся к словам «враг труда». Пока обратим внимание на строчку «Нечаянно пригретый славой», на третью строчку этой эпиграммы, зашифрованной поэтом для начала десятой, сожженной, главы «Онегина». «Нечаянно пригретый славой» народной победы над Наполеоном, царь Александр всеми возможностями властителя старался олицетворить эту историческую победу, войти таким олицетворением в историю! И вошел бы, пусть на время, ведь всегда находятся угодливые, казенные, а то и просто продажные историки… Но поэт чувством правды народной, и, стало быть, из духа подлинного историзма одной-двумя строками пусть переходит дорогу таким историкам, а честным историкам, наоборот, откроет возможность к верной исторической перспективе и истине. Поэзия всегда устремлена в будущее, она чувственная история народа, опыт высвеченного и очищенного от ошибок прошлого. Такое чувство поэзией истории — тоже грядущее!

Пушкину, гениальному поэту, присуще было глубочайшее понимание нашей истории. Он был великим тружеником мысли. А мысль, когда она так трудится, приходит к пониманию, к чувству родственной близости всякого труда! И так становится понятным, впрочем, и то, что любой труд рождает мысль, рожден мыслью, то есть мысль — результат труда: ум от уменья, уменье от ума! Поэтому «враг труда» (может, не слишком понятно для современников, но зато как понятно для нас, потомков, — поэт поистине живет и в современности и в грядущем, идя впереди своего времени, ведя его за собой, как направляющий, правофланговый боец!..) для поэта враг номер один, и это — царь!.. И если первым рыцарям нашей свободы будущее России мыслилось как Царство Труда, если труд сейчас в нашем обществе — эстетическая, нравственная, материальная основа его, то и здесь, как видим, первое провидческое чувство, первое вещее слово принадлежит поэзии!..

Можно проследить, как частое в юношеских стихотворениях Пушкина слово «вдохновение» все больше вытесняется потом новым частым словом «труд».

В стихотворении «Поэт и толпа» Пушкин пишет: «Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв, мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв»… Опять декларация пассивности поэзии? И как это похоже на «не может в душе не презирать людей»!.. Но ни той, ни этой декларации поэт не мог бы следовать, потому что был — поэтом! Но, может, и то и другое от человеческого начала, которому так трудно в призвании поэта?.. Разве не понимаем мы, как устал человек от долгой борьбы с чернью, с ее могучими институтами, учреждениями, всем аппаратом слежки и насилия!.. Но и поэта нужно понять, что конечно же труднее, ведь и человек и поэт одна и та же гениальная личность, страдающая, борющаяся. Человек, увы, не вечен — вечна поэзия и ее подтекст, у нее тайнопись, которую нужно уметь читать нам, потомкам, — нам, собственно, и адресует самое заветное, самое сокровенное поэт, он верит, что будет понят верно и в этой тайнописи!.. Ведь это царю и Бенкендорфу, которые умели читать поэзию по-жандармски, и говорится — для отвода глаз, после того как в стихотворении «Поэт и толпа» уже сказалось главное, что поэта не может понять «хладный», «надменный», «непосвященный», «бессмысленный» народ (читай — «чернь»), что чернь «малодушна», «коварна», «бесстыдна», «неблагодарна», «сердцем хладные скопцы, клеветники, рабы, глупцы», — уже сказалось самое главное, что самодержавие — враг труда, что труд сметают как сор с улиц, лишь после всего этого говорится той же черни, во главе с царем и Бенкендорфом, то, что они в состоянии понять: «Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв, мы рождены для вдохновений, для звуков сладких и молитв»…