Александр Ливанов - Притча о встречном

Блок, его провиденциальность (поэт явился поистине тем пророком, который в мечтах рисовался когда-то Пушкину!) не перестают нас удивлять. Еще до того, как Троцкий был резко осужден Лениным за проволочку в подписании Брестского мира, Блок — «далекий от политики», Блок — «беспартийный поэт» — проницательно смог разглядеть самую сущность «левизны» этого «вождя», сущность, которой и определялось его левацко-меньшевистское поведение. «Великая нежность в душе» — то есть та же маниловская беспочвенность, готовность за желаемую мировую революцию принять действительное капитулянтство, «великая требовательность», то есть нежелание считаться с объективной действительностью политического момента. А такое нежелание равно политическому жульничеству, авантюризму («Жулик»).

«7 августа 1917 года. Проснувшись: и вот задача русской культуры — направить этот огонь на то, что нужно сжечь; буйство Стеньки и Емельки превратить в волевую музыкальную волну; поставить разрушению такие преграды, которые не ослабят напор огня, но организуют этот напор; организовать буйную волю… Один из способов организации — промышленность…»

Эти же задачи, разве что сформулированные без блоковской «символики», по существу, ставила перед собой, перед рабочим классом партия большевиков, неустанно направлявшая свою пропаганду среди трудящихся к внесению в стихийность движения масс сознательную — революционную волю («волевую музыкальную волну»), сделать творческой инициативу масс.

И разве не замечательно, что главным рычагом культурной революции поэт называет — «промышленность», ее трудовые коллективы, передовые школы новой нравственности и морали, новых отношений между людьми, рожденные свободным трудом свободных людей? Не об этом ли пелось и в незабвенных песнях двадцатых, полных бодрости, силы, веры в грядущее?..

Нелишне будет отметить, что запись эта сделана поэтом во время двоевластия, за два месяца до Октября! Блок, значит, ни на минуту не считал, что революция кончится «февральской идиллией», буржуазным Временным правительством и «Учредилкой». Поэт, судя уже по этой записи, ясно сознавал, что главное слово все еще за народом и что он, народ, не замедлит его сказать. Поэт, значит, обладал революционным чутьем, куда более верным, чем многие политики тех дней…

После Октября, особенно после написания «Двенадцати», поэт подвергается моральному бойкоту и травле со стороны большей части литературной интеллигенции. И, уж как случается, злейшим врагом стала — казавшаяся близким другом — Зинаида Гиппиус. Она, мол, предчувствовала, что Блок станет предателем, врагом, большевиком!..

Что ж, многим в мыслях, на душе, в написанном Блок был и вправду близок большевикам. И, может, главная причина драматизма последних лет жизни поэта — невозможность для него полностью стать на «большевистскую платформу». Блок сознавал эту драматичность, написав «Двенадцать», приветствуя «Великий Октябрь», он все же считал — в последнем, неотправленном, письме Зинаиде Гиппиус, что: «Во мне не изменилось ничего (это моя трагедия, как и Ваша), но только рядом со второстепенным проснулось «главное».

Здесь Блок, в котором проснулось «главное», явно несправедлив к себе, говоря, что в нем — «не изменилось ничего», как в его адресатке (которая, к слову сказать, тоже резко изменилась, правда, в другую сторону, став врагом революции).

И в том, что сам Блок, автор «Двенадцати» и статьи «Интеллигенция и революция», все же считал, что — «Во мне не изменилось ничего» — главная часть его дальнейшего трагического одиночества.

А «даль» была не отвлеченной, а все та же, русская, из двуединства истории и действительности, из судьбы народа, ставшего на путь революции и преображения мира.

И самые последние мысли — о Пушкине. Жизнь, созданная в творчестве, пройденный поэтом путь в революции, значение этого пути для будущего России — все Блок выверяет Пушкиным. О нем (и о себе) итоговые, самые последние, значительные мысли: и в «Назначении поэта», и вплоть до самой последней дневниковой записи (17 января 1921 г.).

«О Пушкине: в наше, газетное время. «Толпа вошла, толпа вломилась… и ты невольно устыдилась и тайн и жертв, доступных ей». Пушкин этого избежал, его хрустальный звук различит только тот, кто умеет! Подражать ему нельзя».

Стихи о «вломившейся толпе» — тютчевские. Но мысль, завистливая мысль — о Пушкине, не познавшем «газетного времени», «вломившейся толпы» и не ведавшем стыда перед тайнами и жертвами, доступными «толпе». Поэт «газетного времени», иными словами, лишен «тайной свободы» творчества, об утрате которой с такой отчаянной печалью подробно говорил Блок в «Назначении поэта», на пушкинском же вечере…

Хрустальный звук Пушкина Блок умел слышать всю жизнь, до последнего вздоха. Последняя стихотворная строка: «Мне пусто, мне постыло жить!» Последние слова: «Трудно дышать. Сердце заняло полгруди».

Невольно приходят на память и последние слова умирающего Пушкина: «Жизнь кончена… Тяжело дышать…»

Но в отличие от простых смертных — жизнь каждого гения не кончается смертью. Она лишь начало бессмертия!

«Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей…» Так начинается сорок шестая песня первой главы «Онегина». О ком это? О себе? О герое романа?.. «Жил и мыслил» — слишком для Онегина из первой главы. В этой же песне мы читаем: «язвительные споры», «шутки, с желчью пополам», «злости мрачных эпиграмм». Опять же не Онегин это, равнодушный в сию пору. Не похоже это и на поэта, который не имел обыкновения вести «язвительные споры», бывать «желчным». Эпиграммы Пушкина бывали убийственно метки, но вряд ли они были просто «злыми», «мрачными». Да и такие ли «объекты эпиграмм» у Онегина?

Но, может, мысль поэта и о себе, и еще о ком-то? Не пришел ли здесь Пушкину на память Александр Раевский, друг его в эту пору, под влияние которого на время подпал Пушкин, с кем он вместе служил у графа Воронцова, кто также был влюблен в графиню?.. У Пушкина были основания полагать, что бывший друг (он потом будет назван — «мой демон» в стихотворении «Демон») донес графу о взаимных чувствах поэта и графини. Расчет друга-демона оправдался. Граф отправил поэта в новую ссылку — соперник был удален…

Пушкин хорошо понимал отчаянье любви-ревности, но совершенно не мог бы понять предательство в дружбе. Да и на то «демон», чтобы плутни и предательство его остались нераскрытыми, чтоб сухим всегда выйти из воды…

Как тут и впрямь — «в душе не презирать людей»?..

Но в пушкинском слове всегда «бездна пространства». И личный здесь, и частный, и общий смысл. Поэт к людям — и в жизни, и в слове — относился резко разграничительно. Мы знаем его верным и нежным в дружбе — но знаем и гневным к врагам… А здесь — «люди».