Александр Ливанов - Притча о встречном

«Одно из благодеяний революции, — писал Блок, — заключается в том, что она пробуждает к жизни всего человека, если он идет к ней навстречу, она напрягает все его силы и открывает те пропасти сознания, которые были крепко закрыты».

В этом «пробуждении всего человека», в «напряжении всех сил», наконец, в «открытии пропастей сознания, которые были закрыты», Блок прежде всего видел личное для него благодеяние революции. Но ведь не только в поэте — пробужденную пропасть сознания видим и в красногвардейце Петрухе! Более того, в нем все больше ширится стихия революции, стихия, пробуждающая в каждом эти «пропасти сознания», если они есть! В этом жизненность и сила революции, в нравственной поляризации масс, в четком проявлении под знаком сознательности: кто есть кто? В свете этой же пламенеющей стихии революции видим мы и Ваньку, и Катьку. Укатив на лихаче от красногвардейского патруля, они как бы растянули нравственный диапазон явления, снижая начальную точку отсчета… Лишь пуля может положить предел подобному снижению… Петруха, Катька, Ванька — нарочито простонародное звучание имен людей из будто бы «отвлеченной» и «обезличенной» массы. В героях поэмы — весь перепад «красного и черного», контраст всякой пламенеющей стихии!..

Около десятилетия спустя, занявшись все той же темой, революционной бурей, крушащей старый мир, уже продолженной гражданской войной, другой художник — Булгаков, минует в картине главные классовые и социальные силы этой всенародной схватки и поставит в центре своего романа «Белая гвардия» офицерскую интеллигентную прослойку, патриотов России с сильными демократическими зачатками сознания. Именно на этих образах Булгаков достигнет наиболее трагедийно-оптимистического контраста, наибольшей диалектической, а значит, и жизненной заостренности изображения…

Ираклий Андроников много пишет о Лермонтове. Говоря языком кандидатских диссертаций, он «плодотворно разрабатывает лермонтовскую тематику». Им и впрямь написано изрядно занимательного и интересного о жизни и творчестве поэта. Мы уж не говорим о ценности архивных находок, которые, помимо всего прочего, отмечены в «анналах науки».

И все же обретет ли когда-нибудь маститый автор право сказать наконец: «Мой Лермонтов»!.. Как, скажем, сказала Цветаева: «Мой Пушкин»?.. Вряд ли…

Лермонтов меньше всех наших поэтов — «притяжателен». Таково свойство и человеческого характера, и вечно тревожного духа поэта. Таковы его личность, душа — огромность и необъятность их. Жизнь не только в духе России, на земле России, но и в мире, в вечности и бесконечности. Речь о лермонтовском космизме.

«Мой Лермонтов» (как, впрочем, и «Мой Тютчев») мог сказать Блок, если бы еще раньше не сказал бы, затем впоследствии, уходя из жизни, не повторил бы (еще задолго до Цветаевой) — «Мой Пушкин»! Подобно самому Пушкину, Блок, его слово обладали той музыкальной универсальностью — не просто широким диапазоном ритмов и частот, регистров и тонов, — в которой нам слышна поэзия и прошлого и настоящего звучания, в которой, точно инструменты в оркестре, слышны голоса поэтов различных протяженностей времени и пространства! Можно лишь пожалеть, что, например, о Лермонтове Блок не высказался с таким же внутренним чувством единства, как, скажем, о Пушкине в «Назначении поэта».

Впрочем, одно по крайней мере «слово о Лермонтове» мы помним.

Короткому, но пронзительному блоковскому слову о Лермонтове («Педант о поэте») мы обязаны книге профессора Н. Котляревского, тоже о Лермонтове («Личность поэта и его произведения»). О самой «профессорской» книге не стоит говорить. Поэт ее характеризует довольно полно: «На протяжении более 300 страниц нет почти фразы, над которой можно бы задуматься», «с одной стороны, длинные тирады профессора Котляревского, с другой — стихи поэта Лермонтова, — и… будто шум леса смешивается с голосом чревовещателя».

И, наконец, «будем надеяться, что болтовня профессора Котляревского — последний пережиток печальных дней русской школьной системы — вялой, неумелой и несвободной».

К счастью, статья — при небольшом ее размере — выходит за рамки рецензии о плохой книге и в ней все же куда больше сказано о Лермонтове, чем о незадачливом профессоре-авторе.

«Лермонтов — писатель, которому не посчастливилось ни в количестве монографий, ни в истинной любви потомства: исследователи немножко дичатся Лермонтова, он многим не по зубам».

Ныне, думается, имеет место другая крайность. Исследователи перестали «дичиться» Лермонтова, «освоились с темой», и даже замечается тут излишняя «кандидатская смелость». Она и просыпалась за последние годы дождем монографий и брошюр. Но все дело именно в — «не по зубам». Количество тут никак не переходит в качество. И статья Блока обретает значение ключевой. В ней не только предсказаны основные трудности для исследователей, но и единственные пути для исследований, которые Блок полагает приемлемыми.

В статье говорится, что не в пример скудности исследовательских монографий, «не по зубам» и несмелости перед лермонтовской темой сама «литература последних лет многими широкими потоками своими стремится опять к Лермонтову как источнику».

Значит, забвения поэта и его творчества не было в главном. Слово Лермонтова явилось источником, вошло составной частью в преемство — в художественную традиционность — нашей классики! Причем плодотворную художественную традицию продолжали как поэзия, так и проза Лермонтова.

Блок приводит один лишь пример — одного лишь, но столь значительного в нашей поэзии потока, устремленного к Лермонтову «как источнику». «На звуки Лермонтова откликнулась самая «ночная» душа русской поэзии — Тютчев, откликалась как-то глухо, томимая тем же бессмертием, причастностью к той же тайне». Говоря о Пушкине и Лермонтове, Блок справедливо отмечает, что это «Два магических слова» — «собственные имена русской истории и народа русского». Трудней согласиться, что они «становятся лозунгом двух станов русской литературы, русской мистической действительности».

Тут сказался еще раз тот философско-мистический субъективизм, который всю жизнь — по-разному проявляя свою цепкость в разные годы — не отпускал сознание великого поэта. Он даже противоречит здесь сам себе… «Пушкин и Лермонтов — слышим мы все сознательней… Если не Лермонтов, то Пушкин — и обратно». И вот, отметив это великое единство в истории, в духовности России, Блок все же допускает возможность, что Пушкин — как лозунг — взят литературным станом реализма, а Лермонтов — литературным станом декаданса. Более того, Блок уверен, что Лермонтов и его творчество дают основание для такого «лозунга», то есть, сказав о единосущности этих двух великих — «собственных — имен» нашей истории и народа, тут же говорит чуть ли не об их полярности. Русская же действительность (еще тогда не погасло пламя первой, более чем «реальной», революции) отмечена как мистическая…