Александр Ливанов - Притча о встречном

Сам Толстой ставил высоко Гончарова как художника. «Прочтите эту прелесть, — писал он в одном письме по поводу «Обыкновенной истории». — Вот где учишься жить». «Скажите Гончарову, что я в восторге от «Обломова» и перечитываю его еще раз, — писал Толстой в другом письме. — «Обломов» имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и не временный у настоящей публики».

Точное, тщательно отобранное и емкое, детально-изобразительное слово поэта-реалиста Бунина всегда во всю силу помогало его прозе. Бунин — образец редкостно-гармоничного «сотрудничества» поэта и прозаика в одном лице — что бы ни писалось, в любом жанре!

И если в неширокий жанровый реестр поэта Бунина прочно вошел рассказ (а потом даже теснил чисто поэтические жанры), то в более широком жанровом реестре поэта Блока вовсе не нашлось места ни для одного жанра прозы (стихи, циклы стихов, поэмы, драмы, эссе, статьи). Поэт как бы перешагивает через прозу — и, минуя ее, при ступает сразу к драматургии и литературно-критической эссеистике.

Впрочем, «перешагивание» не было безотчетным. Приведем две записи поэта. «На днях я подумал о том, что стихи писать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться (или — чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать материал».

Речь именно о поиске, о подготовке к новым формам (жанрам) творчества, о заданном творческом самосоздании себя, о перестройке писательской… Речь о единстве жизненных и творческих ритмов.

«…Я еще не созрел для изображения современной жизни, а может быть и никогда не созрею, потому что не владею еще этим (современным) языком. Мне нужен старый язык, почти поговорочный в прозе, или — стихотворный». Впрочем, в чем-то главном и жизнь еще не созрела для Блока!

Обе записи — начало шестнадцатого года. То есть за два года до написания «Двенадцати», но в них уже так явна душевная работа, забота о самосоздании будущего автора «Двенадцати», где так блестяще предстал «освоенный» Блоком «старый», «почти поговорочный в прозе, или — стихотворный» язык поэмы! И сам поэт, и «вокруг» — все изменилось творчески — революционно-творчески — изменилось Октябрем. И все это поэт предощущал. Поистине нерасторжима связь времени и поэта его! И, как знать, не был ли символизм неким писательским воздержанием поэта из инстинкта творческого, из предопределенности темы: революция!

Еще в 1910 году, в статье «О современном состоянии русского символизма», из опыта первой русской революции, у преддверия мировой войны и Октября, Блок высказывает глубокое неудовлетворение символизмом, хотя и отстаивает правомерность его рождения в свое время.

«Это — первая юность, детская новизна первых открытий. Здесь еще никто не знает, в каком мире находится другой, не знает этого даже о себе: все только перемигиваются…

…Дерзкое и неопытное сердце шепчет: «Ты свободен в волшебных мирах»; а лезвие таинственного меча уже приставлено к груди; символист уже изначала — теург, то есть обладатель тайного знания, за которым стоит тайное действие; но на эту тайну, которая лишь впоследствии оказывается всемирной, он смотрит как на свою… переживающий все это — уже не один; он полон многих демонов (иначе называемых «двойниками»)… один — принесет тучку, другой — вздох моря, третий — аметист, четвертый — священного скарабея, крылатый глаз. Все это бросает господин их в горнило своего художественного творчества и, наконец, при помощи заклинаний добывает искомое — себе самому на диво и на потеху; искомое — красавица кукла… Мы вступили в обманные заговоры с услужливыми двойниками… Мы обманули глупцов, ибо наша литературная «известность» (которой грош цена) посетила нас именно тогда, когда мы изменили «Святыне Муз»… Мой вывод таков: путь к подвигу, которого требует наше служение, есть — прежде всего — ученичество… До́лжно учиться вновь у мира и у того младенца, который живет еще в сожженной душе».

И эту светящуюся совесть художника нельзя не учесть, говоря об истоках «Двенадцати» и находя их лишь в хронологическом течении революции. Течение реки предопределено не только рельефом местности, но и родниками. Имя устремленности: духовная и художественная цельность!

Тургеневская «музыка души» получила характеристику в одной дневниковой записи Блока за 1919 год. Характеристика эта почти «зашифрована» в своей сжатой тезисности (записи поэта после революции вообще отличает в большинстве своем лаконичность, даже лапидарность).

«Примеры переоценок: Гейне и народолюбец. Несмотря на физическое отвращение, Гейне чувствует, в чем дело («Силезские ткачи»). Он артист. Народолюбец — при любви — не чувствует.

Тургенев — вскрыть его неартистичность.(Подчеркнуто мной. — А. Л. ) В артисте — отсутствие гуманной размягченности, острое сознание. Оптимизм, свойственный цивилизованному миру, сменяется трагизмом: двойственным отношением к явлению, знанием дистанций, умением ориентироваться».

И здесь, кажется, истинная, озаренная мысль поэта, проецирована, как это случается у Блока, в его же «субъективистское развитие». Поэт здесь, конечно, произносит слово «народолюбец» иронично, как бы в незримых кавычках. Слишком часто произносили это слово бары-либералы. У поэта есть основание быть недоверчивым уже к самому скомпрометированному слову, к тому, что оно означало в устах либералов, которых презирал поэт, именно за их прекраснодушные и беспечные клятвы по поводу того же «народолюбства». Кто истинно любил народ (подобно искренней Корделии — в отличие от лживо-корыстных сестриц — в отношении отца — короля Лира), тот поэтому не клялся народу в любви, а боролся за его свободу и счастье. Все истинно передовое в общественной мысли, как в канун революции, так и в период ее осуществления, не клятвами было занято, а пробуждением народного сознания, призывом стоять за ту правду, которая и жила в народном идеале! Это — народное изначально — сознание было истинно гуманным и поэтому не ведало «гуманной размягченности»!

В отношении Гейне, которого Блок любил и хорошо понимал, видно, имелось им в виду, что Гейне не был народолюбцем в либерально-традиционном смысле слова. Любовь его к народу, а именно — к трудовому народу («Силезские ткачи»), подобно как у самого Блока, была у Гейне трудной, творческой, выношенной в страде бесчисленных дум — «несмотря на физическое отвращение» к тем стихийным силам, которые принесут разрушение старого мира, его же революционно преображая.

Вспомним то место в блоковской статье «Интеллигенция и революция», где поэт именно об этом говорит: «Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что народ паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так «бескровно» и так «безболезненно» и разрешится вековая распря между «черной» и «белой» костью, между «образованными» и «необразованными», между интеллигенцией и народом?»