Александр Ливанов - Притча о встречном

Зато целомудренная душа, возвышенная в простоте естественности, — это уже совсем другое!

В таких поговорках и притчах народных — все нравственное основание человеческого бытия. Все параграфы правовых уложений мира ничего не стоили бы, если б хоть в малой мере не отражали бы мудрость народных сентенций, если не были б очеловечены ими. Они — след победы трудной, но победы человеческого.

И какая величавая и спокойная сила правоты в этой короткой сентенции: «Живой — о живом думает». Какая тут поэтическая неоспоримость — уже в самой словесной формуле. Этот, во-первых, ненавязчивый и выразительный повтор, почти повтор («живой — о живом»). Затем, после паузы, словно косой махнул и срезал сомнение: «думает»! Все и впрямь сказано как бы в движении, во время дела, работы, из тысячу раз проверенного опыта труда, страды, жизни. Интонация нарастает в первых двух словах (повторяющиеся два «ж», два «и» и три «о» тут на удивление ладно спаяны, рождая звуковой — гармоничный — выразительный образ) и резко обрывается этим словесным жестом — будто и впрямь косой махнул — «думает»! Ничто тут не выпелось навстречу готовому ритму (как в частушке). Всё выстроилось, тяжело, в раздумчивых паузах — как живая, сердечная мысль, не желающая упрощать себя. Потрудись душой — поймешь, запомнишь!..

Мы привели эту поговорку. Можно бы привести любую другую, чтоб убедиться: музыка народной души облекается в поэзию! Равно как поэзия всегда чутко настроена на эту музыку, облекает ее в слово…

В России угасало зарево первой революции, задушенной самодержавием. Буржуазия торжествовала победу, демократическая интеллигенция была в подавленности. Подызносивший свою революционность Плеханов изрек: «Не надо было браться за оружие!» Наступила столыпинская реакция. Царь «подарил» народу Думу, и уже казалось: о революции помышлять не приходится.

«Мы накануне «великого бунта». Мы накануне событий, и то, что не удалось один раз, другой и третий раз, — удастся в четвертый».

Такая нерушимая вера в революцию — посреди реакции, упадка и интеллигентской апатии — владела беспартийным Блоком! Интуиция поэта тут была почти равна точному — марксистскому — знанию законов развития классового общества!

«Бороться с ужасами может лишь дух… А дух есть музыка», — писал поэт и призывал слушать музыку революции. «Слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, и не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величественном реве и звоне Мирового оркестра».

Поэт понимал, что «все прекрасное трудно», что подлинная интеллигентность владеет лишь неовеществленными ценностями, признал справедливость революционного возмездия старому миру. По поводу антикрепостнической повести «Вадим» Блок проницательно замечает: «Лермонтов, как это свойственно большому художнику, относится к революции без прежней чувствительности… Не видно, чтобы отдельные преступления заставили его забыть об историческом смысле революции: признак высокой культуры».

Так Блок находит в революции отличительный — «музыкальный» — признак подлинной и мнимой интеллигентности!

Чутко внимая музыке революции, Блок представлял себе «некий «мировой пожар», пламя которого охватит всю землю, «пока не запылает и не сгорит весь старый мир дотла». Он слышал нарастающий гул революции: «Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать». Это был гул крушения старого мира. Звуки стремились облечься в слова.

Поэт сам говорил, что поэма «Двенадцать» началась словами: «Уж я ножичком полосну, полосну!» Вызрело пушкинское, его Евгения — «Ужо»!

Те же два «ж» (поэтому, по его же словам, они показались очень выразительными), которые мы видели в аллитерации поговорки «Живой — о живом думает!». Поэт не все сказал о пришедшей, словно и впрямь по наитию, из гулкого времени строке (Блок вообще никогда не имел склонности — «объяснять свои стихи»). Выразительность тут не только в аллитерации и звукописи двух «ж». К слову сказать, «ч» в слове «ножичком» здесь почти — третьим «ж». Сама же уменьшительно-ласкательная форма «ножа», почти растроганная нежность к этому «ножичку», как нельзя лучше передает глубокую ненависть стихийно-бунтарского и анархично-преступного элемента революции ко всему старому миру. Это не усмешка, даже не ухмылка — оскал!..

В повторении — «полосну, полосну!» — удаль деклассированного — уголовного — элемента, в котором еще живет «генетическая» память мужицкая, а значит, память удалого косаря. Да и в самом слове «полосну» так явственно слышим — и «полосу», и «косу»! И даже «полноту» разгулявшейся силы. В короткой строке (или в двух этих коротких строках) прекрасно работают на общую звуковую выразительность, создавая эмоционально-звуковой образ, три «у» — в начале, середине, в конце строки! Нарастая, звук создает чувство ужаса, чувство неотвратимости. Прекрасно и выразительно, эхом перекатывающиеся, сочетаются целых шесть «о».

«Уж» вначале — многозначно. Оно и «уже» — в смысле пришла пора, настал час расплаты, оно и в смысле «ужо» — угрозы и заверения, что возмездие не минует — свершится…

Вспомним, что доведенный до отчаяния чиновник Евгений именно так грозит всемогущему Медному всаднику, причине его бедствий. Тот же стихийный бунт против несправедливости, та же уверенность, что возмездие не минует притеснителя.

И, кстати, заметим: Пушкин и на сей раз помог Блоку (занять верную позицию среди стихий, сопутствовавших революции, и приветствовать ее, как зарю новой жизни). Думается, «Медный всадник» тут сыграл свою — и немалую — роль. Стихия гнева уже равна стихии природы!

От стихий никому не скрыться. С этим Блок был совершенно согласен с Пушкиным. Но к его формуле — «На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник» — добавил еще одно: «гражданин»!.. И означало это — услышать среди общей стихии ее гармоничное начало — народную революцию — и всеми силами помогать, во что бы то ни стало и как бы драматично ни сложилась личная судьба, ее обновлению мира.

И если судьба Евгения из «Медного всадника» среди стихии наводнения трагедийна, судьба Петрухи среди стихии «Двенадцати» трагедийно-оптимистична! Евгений погибает в неравной борьбе с «горделивым истуканом», бунт его бессознательный и бессильный, но его «ужо» — точно клич, зовущий к возмездию; «ужо» услышано и подхвачено Петрухой, ставшим над стихией: «Революцьонный держите шаг!» и «Мировой пожар раздуем!». Жертва Евгения для истории — не напрасная. Его гнев, он сам — как бы воскресают в Петрухе, хозяине своей судьбы, вершителе судеб народных…