Александр Ливанов - Притча о встречном

И, знаменательно, слово, которое во дни революции пришло к Блоку «самостоятельно», «первозданно», без позаимствований, недавно, в период создания партии и подготовки русской революции, было и в устах Ленина самым бранным словом!

Так Блок созревал и творчески самосоздавал себя для главного подвига среди революции — для «Двенадцати». Пришло понимание: «Быть вне политики — тот же гуманизм наизнанку». И еще: «Одно только делает человека человеком: знание о социальном неравенстве». И многое другое.

Например, о неизбежном пути подлинного интеллигента, наделенного чуткой совестью. «Человеческая совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного, милого, но умирающего и разлагающегося — в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего новую жизнь».

А коль скоро так, Блок отвечает всем, выражающим ему сочувствие по поводу разграбленного Шахматово и сгоревшей библиотеки: «Так надо. Поэт ничего не должен иметь». И в этом — ни тени позы, не самолюбование жестокостью максимализма к самому себе — выстраданное убеждение.

И новое слово у поэта в полном соответствии с новым временем, с наполнением души: «Религия — грязь… Романтизм — грязь. Все, что осело догматами, нежной пылью, сказочностью, — стало грязью. Остался один — порыв. Только полет и порыв; лети и рвись, иначе — на всех путях гибель. Может быть, весь мир (европейский) озлится, испугается и еще прочнее осядет в своей лжи. Это не будет надолго. Трудно бороться против «русской заразы», потому что — Россия заразила уже здоровьем человечество».

И снова здесь по меньшей мере два прорицания. Европейский мир и впрямь «еще прочнее осел в своей лжи», ложью этой зарядив свои пушки, двинулся походом четырнадцати государств против народной революции. И это было и впрямь ненадолго. Потому что Россия «заразила уже здоровьем человечество», устремила его к правде и свободе!

И мы свидетели нескончаемости и безостановочности этого великого устремления нашего мира.

И надо отдать должное мужеству поэта. Это писалось им после «Двенадцати», «Интеллигенции и революции», после того как поэт сознает, что «много взял на себя», но ничуть не жалеет об этом, — несмотря на то что немцы возобновили наступление, устремились на Питер, чтоб задушить в нем революцию. «Люба, шутя, говорит: рикируйся».

Не рикировался!

Сказав, что Россия выстрадала марксизм, Ленин, разумеется, меньше всего тут был склонен эстетически возвышать страдания России или придать им самодовлеющее значение. И не облагороженную будто бы страданием душу России имел он в виду. Речь о конкретном историческом опыте, о сознании народном неизбежности смены — революционным путем — старого мира насилия и лжи.

Александр Блок, великий поэт, сын своего народа, в свой черед, выстрадал мысль о неизбежности и справедливости революции.

Революция явилась испытанием для миллионов. Она разно поляризовала интеллигенцию, поставив ее перед роковым выбором: с народом и будущим России — или с буржуазией и всем антинародным в революции. Ведь впервые в истории революций — в Европе и на других континентах — русская интеллигенция составила столь значительную силу в революции!

«Двенадцать» — не только подвиг, но и испытание для поэта. После этого он с полной ответственностью и без сомнений мог записать в дневнике: «Революция — это я — не один, а мы».

Обрушив гнев свой против интеллигенции, которая оказалась в растерянности среди революции, против ее антинародности («Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!»), Блок отчетливо чувствовал все же огромную разницу между западной и русской интеллигенцией. Он говорит об объективно-охранной, консервативной роли западной интеллигенции. Ведь только что прекратилась мировая война, отношения интеллигенции к мировой бойне были у России и Запада — разными. Достаточно вспомнить, что западная интеллигенция в большинстве своем впала в шовинистический угар перед войной, что социалисты в парламентах голосовали за войну…

Другой была русская жизнь, другой была русская интеллигенция, в большинстве своем осудившая войну. Блок писал:

«Жизнь — безграмотна. Жизнь — правда (Правда)… как газета «Правда» на всех углах».

Замечательно, что среди огромной печатной сумятицы тех дней поэт выделил большевистскую, ленинскую, «Правду»!..

«Жизнь не замажешь. То, что замазывает Европа, — замазывает тонко, нежно (Ренан; дух науки; дух образованности; галльские остроумия; английская комедия), мы (русские профессора, беллетристы, общественные деятели) умеем только размазать серо и грязно, расквасить. Руками своей интеллигенции (пока она столь немузыкальна, она — первичное мясо, благодарное орудие варварства). Мы выполняем свою историческую миссию (интеллигенция — при этом — чернорабочие, выполняющие черную работу): вскрыть Правду».

Иными словами, западная интеллигенция (в отличие от русской, предреволюционной) не только буржуазна, она — прагматично-буржуазна, она заданно неискренна, продажность ее — лукавая, а ложь замазывания противоречий жизни — «тонка» и «нежна»! Русская же интеллигенция, по сути, еще не попала в зависимость от «денежного мешка», она искренна в «размазывании тех же противоречий» — поэтому все же выполняет свою историческую миссию: «вскрыть правду».

И если вспомнить, что совестью русской дореволюционной интеллигенции был Толстой, так «размазывавший» (в пронзительной искренности и утопичности своих исканий) противоречия русской действительности, если вспомнить, за что великий искатель истины был Лениным назван «зеркалом русской революции», — мы почувствуем, что Блок вправе был так высоко оценить роль общих художественных исканий и историко-социальной миссии нашей интеллигенции!

И еще одна — разящая — короткая запись, окончательно установившая колоссальную, поистине как жизнь и смерть, разницу между русской и западной интеллигенцией — и «немузыкальной», и прихлебательской, а то и вовсе выступающей против народа как оплот буржуазии: «Европа (ее тема) — искусство и смерть. Россия — жизнь». Против этой части буржуазной интеллигенции — прислужницы своего европейского «железного Миргорода» — неоднократно впоследствии выступит Горький.

7 января 1918 года. Очередная запись в дневнике поэта: «У Иуды — лоб, нос и перья бороды — как у Троцкого. Жулик (то есть великая нежность в душе, великая требовательность)».

Это о Троцком периода заключения Брестского мира, когда «глава миссии» за левацкими фразами о — нереальной тогда — мировой революции готов был кинуть под кованый сапог прусского милитаризма завоевания Октября…