Александр Ливанов - Притча о встречном

Мысль о Гейне у Блока пришла не случайно. В Германии полыхала революция. Восставшие рабочие пели «Силезских ткачей», шли с ними под красное знамя, на баррикады. Гейне, «несмотря на отвращение», как бы являлся живым участником революции. Блок в это время — какой уже по счету пример удивительной «музыкальности» Блока в революции! — трудился в горьковской «Всемирной литературе» над переводами и изданием Гейне.

Гейне любил — трудно, творчески — простых людей труда и, следовательно, не мог быть «народолюбцем». То, что у Блока помечено — «переоценок», по существу обозначает — «неточность». И поэт уточняет, что такого «народолюбства», барски-отвлеченного, сытого, прекраснодушно-лживого, у Гейне быть не могло («народолюбец — при любви — не чувствует»). Потому, что он: артист. Думается, Блок имеет в виду: потому, что: художник! И, что любопытно, в понимании Блока «артист» (художник) обладает не только подлинным чувством народности, но и качествами бойца! (Как тут не вспомнить пушкинского Пророка, образ поэта-борца за Правду!) Как боец, поэт, значит, чужд «гуманной размягченности» (свойство тех же либералов!), обладает «острым сознанием» (оно в высшей степени было присуще и самому Блоку).

Блок проводит дальнейшую — трагическую — судьбу «артиста», художника — Пророка. Оптимизм пушкинского Пророка, вспомним, сменяется именно трагизмом уже в лермонтовском Пророке, в которого даже ближние кидают каменьями. Пророку приходится обрести новые бойцовские качества: хитрыми, изощренными стали вечные «старцы», вечные «народолюбцы»! То есть Пророку в новой трагедийной ситуации нужно обрести и тактику и маневр и, возможно… отказаться от самого дорогого для него — от «тайной свободы». То есть вооружиться, как сказано у Блока, «двойственным отношением к явлению», «знанием дистанции», «уменьем ориентироваться». Или, как сказано у него же, в другой дневниковой записи за тот же год:

«Я боюсь каких-либо проявлений тенденции «искусство для искусства», потому что… следуя ей, мы в конце концов потеряем искусство. Оно ведь рождается из вечного взаимодействия двух музык — музыки творческой личности и музыки, которая звучит в глубине народной души, души массы. Великое искусство рождается только из соединенных этих двух электрических токов… Сознательное устранение политических оценок есть тот же гуманизм, только наизнанку».

Теперь, думается, понятней станет тезис Блока: «Тургенев — вскрыть его неартистичность». Видно, поэт — именно из либеральных проявлений у Тургенева, как в характере и мироощущении, так и в творчестве — отказывал ему в «артистичности», то есть не считал его произведения «великим искусством», рожденным из соединенных «двух токов», «взаимодействия двух музык — музыки творческой личности и музыки, которая звучит в глубине народной души, души массы».

В той же горьковской «Всемирной литературе» Блок при отборе произведений для народа хочет руководствоваться — «музыкой», «духом», который веет в произведении, наличием в нем того, что называют «душа поэзии», «глас народа — глас божий».

Тургенев озадачивает поэта. В своем докладе о Гейне, затронув тему крушения гуманизма и либерализма, Блок озадачивает этим (среди прочего) и Горького, который сам доклад, однако, называет — «пророческим»! «Не всегда понимая Блока», Горький всегда уважительно внимал ему!

В дневниковой записи по поводу этого доклада Блок высказывается определенней о Тургеневе. Поэт хочет не бояться политики! «Если мы будем вне политики, то значит — кто-то будет только «с политикой»… и будет поступать как ему угодно… Если я назову при этом для примера имя нашего Тургенева, то попаду, кажется, прямо в точку, ибо для наших гуманистов нет, кажется, ничего святее этого имени, в котором дьявольски соединился большой художник с вялым барствующим либералом-конституционалистом. Нет, мы должны разоблачить это — не во имя политики сегодняшнего дня, но во имя музыки, ибо иначе мы не оценим Тургенева, то есть не полюбим его по-настоящему. Нет, мы не можем быть «вне политики», потому что предадим этим музыку… В частности, секрет некоторой антимузыкальности, неполнозвучности Тургенева, например, лежит в его политической вялости. Если не разоблачим этого мы, умеющие любить Тургенева, то разоблачат это идущие за нами люди, не успевшие полюбить Тургенева. Они сделают это гораздо более жестоко и грубо, чем мы».

Как видим, и к Тургеневу у Блока было отношение более сложное, зрелое, дальновидное — диалектическое, — чем просто укладываемое обычно в «люблю» — «не люблю». И прежде всего отношение к его творчеству — заботливое, творческое — как к общенациональной духовной ценности. Блок каждое явление в нашей литературе оценивал и с пушкинским чувством народности и значимости для России, и с чувством поэта, личность которого созрела и закалилась среди бури революции. Расчленить все «дьявольские соединения» в жизни и литературе — одна из страстей подлинной поэзии. Страсть эта всегда жгла сердце Блока. Вряд ли, значит, будет преувеличением, если сказать, что Блок здесь (как случалось с ним не однажды) весьма близко подошел к тем сущностям, которые мы привычно имеем в виду, говоря о идейности произведения, о духе его партийности. У Блока это не было другим — называлось по-другому!

Сложность мира души и творчества поэта таит, таким образом, бесконечный ряд удивительных и прекрасных неожиданностей. И если мы, из уважения к подчеркнутой самим поэтом беспартийности его, ни разу не решаемся тут что-то пересмотреть или уточнять, дробить или выделять из гармоничной — «музыкальной» — цельности этой колоссальной личности, то все же должны признать, что белоэмигрантская реакция, то и дело клеймившая Блока «большевизмом», делала это не из одной лишь озлобленности, а имела к этому немалые объективные основания…

«…Живой — о живом думает».

Не «живой — о живой думает», не «живая — о живом думает, как, казалось бы, точней было б по смыслу. Нет, «живой — о живом думает»!..

Какой чуткой тактичностью смысл здесь возвышен, расширен, облагорожен тем, что «переключен» из отношения полов — в общечеловеческие отношения! К отношениям людей — вместо отношений полов. Сколько тут сокровенного понимания (и понимания сокровенного), мудрой терпимости, сердечной опытности, знания о жизни, о природе, о человеке!.. Зрелая мысль родила зрелую — поэтическую форму. Таков весь наш язык…

И становится понятным, что «целомудрие» — не мудрость неведения, не мудрость невинности, а именно цельная мудрость большого, общего, жизненного знания (в котором мудрость невинности — частный случай, случайность, никакой тут заслуги нет: неведение безотчетно повело себя подобно многоопытной мудрости!).