Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

— За все беззаконие, за бесчинство большевиков они же и ответят перед господом нашим, — глухо твердит она. — Детей своих она забросила, не выполняет материнского долга. Они растут отвращенные от церкви. Отца этих детей, такого же нечестивца, господь бог покарал смертью в заточении. Она, эта большевичка, забыла о муках ада, которые ожидают ее на том свете. Забыла о том, что карающая десница подстерегает ее. За все, за все воздаст ей господь: за увечье моего Виктора, за тех людей, которые, имея свой кров и достаток, принуждены искать укрытия у чужих государей. И за нашего царя-батюшку покарает господь отъявленную большевичку.

Я еще не сразу понимаю, кому грозит эта жестокая кара, но чувствую, как что-то тяжелое начинает давить у меня где-то под ложечкой, где, по моим расчетам, находится сердце. Я с надеждой гляжу в лицо Володькиной мамы. Но она занята какими-то своими мыслями и еще меньше меня понимает, почему в скрипучем голосе Эмилии Оттовны столько ненависти.

— Отнимают землю у русских — говорят, что это кулаки, — и отдают туземцам, узбекам. Да знают ли они, что сам наместник царя Куропаткин населял здешние земли, а эта потерявшая стыд большевичка ездит и подстрекает темных сартов делить между собой эти земли! Нет! Господь бог все видит. Пусть она молится, иначе поздно будет! Сгореть ей в аду!

В отчаянии, с бьющимся сердцем встаю я с крыльца, забыв на ступеньках своего Кнопса, так и не замеченная жестокой проповедницей, иду к купальне под сень айвы. Надо скорее обдумать все услышанное, пока не поздно что-то предпринять.

Вся длинная речь Эмилии Оттовны словно отпечаталась в моей голове. Что сделала моя мама? Ну вот, например, Виктор. Я хорошо знаю, что у него отморожены все пальцы на ногах. Он был мятежником. Он был предателем. Он был с Осиповым. Я все это, все хорошо знаю. При чем тут моя мама? За что она должна идти в ад и там сгореть?

Я вспоминаю Танин рассказ, как предатель Осипов расстреливал самых лучших людей, а Виктор был с ним. Гореть в аду за пальцы на его ногах? А царь? Он был против рабочих, против мамы, против меня, потому что ведь я не царевна, не княжна, ведь я обыкновенная девочка. Рабочие собрались и прогнали царя. А маме гореть в аду…

Обрываю цветы с веточки айвы и бросаю их в желтую воду купальни. Нежные лепестки неподвижно лежат на поверхности, заслоняя мое взъерошенное отражение.

Одно я поняла, что бог, о котором я и раньше кое-что знала из старого учебника закона божьего (я прочла его, как сказку, от корки до корки), из бабушкиных возгласов: «Господь с тобой, моя внученька», наконец, из «божественных» разговоров с ребятами, — этот бог, оказывается, стоит за наших врагов.

Там, где с большевиками не справились злые жадные враги, пуская в ход предательство, измену, там подстерегает их бог, не обращая внимания при этом, кто прав, кто виноват. Ну хорошо, а как же мама? Как спасти ее? В тяжелом раздумье я не замечаю, что приплелась в поисках прохлады собака Верка, легла на каменный край купальни, положила лапу на мои колени, заглядывая мне в глаза. Я обняла Верку за шею, и мне стало немного легче и не так одиноко.

В конце концов могу и я помолиться за маму. Я превосходно знаю, как это делается. Может, мне удастся уговорить бога, доказать, что мама хороший, очень хороший человек, нельзя же ее ни за что ни про что мучить в аду. Выдумал тоже этот ад!

Тут же я приступаю к переговорам с господом богом. Прячу в карман свою гордость. (Чего не сделаешь для мамы!) Становлюсь на колени. Молитвенно складываю ладони, устремляю глаза к небу.

— Господи, Виктор сам виноват. Недаром он теперь стыдится всех людей и приходит сюда только по вечерам. Как он глядит на чужие окошки — не смотрит ли кто? Господи! Если нужно, чтобы у тебя в аду кто-то жарился зачем тебе посылать туда хороших людей, когда столько плохих? Вот, например, Осипов и тот разбойник, который подговаривал Нияза стрелять в дядю Сашу Першина, а? Или Череванов, который наслал басмачей на родителей Нияза. Разве можно убивать чью-нибудь маму? А басмачи сделали это. Их и послать в этот ад.

Очень даже странно, господи, — продолжаю я разговор с всевышним в довольно запальчивом тоне, — маму мою родную хочешь покарать, а что она такого сделала? Против царя шла? А что, не правильно? Раз он против бедных! А Осипов обманул Второй киргизский полк — это, по-твоему, хорошо? Землю делить поровну не надо? Детей лечить не надо? У них же больные глаза! Тебе нравится, как банки грабят, как изменяют? Нет, это плохо.

Я опускаю глаза и вижу две пары внимательных, испуганных глаз — Валькины и Лунатика. Они сидят почти рядом со мной и, полуоткрыв рты, смотрят туда, куда, как им кажется, устремлены мои очи, — на крышу сарая.

— С кем ты ругаешься, Иринка? — спрашивает Володька.

— Я не ругаюсь, я молюсь, — отвечаю я и размашисто крещусь. Потом встаю, потираю затекшие колени и спрашиваю — По-вашему, как, он слышал?

Я подобрала с крыльца Эмилии Оттовны забытую куклу, свое бедное, заброшенное дитя. Я играла молча. Нарочно кукла — это была я. Я — нарочно — была моя мама. Я подобрала ее, бедную, с жесткого пыльного крыльца; на ее туловище уже успел кто-то наступить. Я разгладила его, и исчезло выражение обиды и огорчения из ее пуговичных глаз. Я усадила ее под кустами зацветающей сирени и накормила зернышками урюковой косточки (поднесла к ее рту, потом сама съела). Я была так поглощена своими заботами, что не сразу увидела подошедшего ко мне Вальку.

— Ты не так молилась, — сказал он. — Пальцы надо складывать вот так. А это не поможет.

— Неважно, как пальцы. Лишь бы он слышал.

— Потом, надо говорить не своими словами, а молитвой.

— Неважно! — уже более строго сказала я, стараясь поддержать свое достоинство. — Ишь учит!

Но в душе опять встревожилась: вдруг моя молитва не поможет?

Так я играла под кустом сирени. Мимо проходили люди со своими вечными делами. Эмилия Оттовна вывешивала на солнце какие-то одеяния: платье с рюшками, черное длинное пальто и другие балахоны.

Вот пришел во двор Иван Петрович, отец Володи-Лунатика, и любезно, за ручку, поздоровался с Эмилией Оттовной. Володина мама, увидев его, как будто испугалась и бросила стирку, которой занималась на порожке своей лачуги, побежала на колодец за свежей водой.

— Не торопись, Агаточка, — нежно сказал Иван Петрович, — я с сегодняшнего дня прекращаю пить сырую воду — участились случаи холеры.

Вся жизнь двора была как на ладони. И Иван Петрович, который очень быстро освоился на нашем дворе, как, впрочем, и Лунатик, вызывал у меня острое любопытство.

Почему Володина мама его боялась? Если бы жив был мой папа, разве мы дрожали бы перед ним? Когда он проходил мимо меня, он нагибался, чтобы погладить меня по голове и, вытянув губы, ласково говорил: «У тю-тю, какая черноглазочка. Как поживает мама?» С бабушкой был постоянно любезен и пообещал набить обручи на рассохшуюся кадушку, чего так никогда и не сделал. Ну, да неважно: бабушка, очевидно, была тронута и обещанием. С хозяином дома Владимиром Ивановичем он говорил о том, что нет занятия благороднее, чем садоводство, и хвалил его знаменитое персиковое дерево, хотя еще не видел ни одного персика из этого сада. С мамой он познакомился очень странно: поднес мамину руку к своему лицу, как будто хотел понюхать, только не успел, так как мама быстро выдернула руку. Он нисколько не обиделся.