Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

Он ходил по двору, распевая странную песенку:

Один раз я спросила у Лунатика:

— Хороший твой папа?

— Да он не родной, — в сотый раз уточнил Лунатик и слегка задумался. — Так себе, ничего. Только не очень.

— Он не дерется?

— А чего ему драться? Он занят.

Занят, а все торчит на дворе, что иногда даже играть неудобно. И к нам во двор стали приходить незнакомые люди. Они открывали калитку и отбивались ногами от сердито ворчащей Верки.

Как-то раз пришел узбек. Он был высокий, хромой. Он стал покупать старые пузырьки от духов и лекарств. Ему вынесли очень много; он все их купил, заплатил много денег. Всем понравился этот узбек, только жалели, что он не говорит по-русски. Иван Петрович повел его к себе домой, и долго узбек выбирал там для себя пузырьки. Когда только Иван Петрович накопил их столько? Ведь он жил здесь всего месяц. Наверное, привез с собой.

Все было немножко странно. Во-первых, я сама слышала, как Иван Петрович по-русски сказал ему: «Все в порядке, я принимаюсь за дело». А ведь узбек ничего не понимал по-русски!

А сегодня во двор приходил человек, нанимался рубить саксаул, только так и не нанялся, а Иван Петрович проводил его до ворот, и я сама слышала, как он сказал:

«Все в порядке, я принимаюсь за дело». А когда Он увидел меня, то погрозил мне пальцем и ласково пошутил: «Ах ты, птичка-черноглазочка, иди своей дорожкой».

Я сидела под сиренью и размышляла, почему Иван Петрович всем обещает приняться за дело, а сам только заставляет все делать Володину маму. И когда моя мама пришла с работы и, не заходя в комнату, на минутку присела подле меня на кирпичи, я прижалась к ней и спросила шепотом:

— Иван Петрович плохой?

Мама удивленно посмотрела на меня.

— Что за вопрос? Плохой! Что значит хороший или плохой?

Так мама мне своего мнения и не высказала, а угадать его я не могла.

Завтра утром мама должна была уехать. Она, наверное, по лицу догадалась, что мне очень стало грустно, когда я узнала об этом. И тогда она предложила взять меня с собой вечером на работу. Были вымыты мои ноги с побитыми о булыжники и кирпичи большими пальцами. Нате! Чешите мои лохматые волосы! Не пикну! Весь вечер с мамой! Уж одна дорога туда и обратно чего стоит? Кроме того, во время редких путешествий за пределы двора огромный незнакомый мир открывается передо мной.

Двор, даже наша Рядовская улица мне уже знакомы. И людей всех знаю, и собак, и кошек, и даже птиц. У одной гнездо под нашей крышей. У другой — на высоком орехе. А там, за углом, где начинается Артиллерийская, можно увидеть совсем незнакомую жизнь. Чужие разносчики тащат на коромыслах бидоны и кричат, как наш молочник Зоир: «Кислый, пресный молоко!» Проходим громадную площадь, похожую на незастроенный пустырь, и выходим на Романовскую. Под развесистым карагачем чайхана, и мальчик в рваном полосатом халате и в тюбетейке разносит чай сидящим на помосте мужчинам, тоже в халатах и в белых чалмах. Чайханщик выходит из закутка, огороженного циновками и чией, откуда идет прозрачный самоварный дымок, и здоровается с мамой: «Издрасти, апа!» Я с молчаливым любопытством оглядываю все, что встречается на пути, а мимо чайханы я долго иду задом наперед, разглядывая чалмы, пузатые чайники и цветастые пиалы. И вдруг как ошпаренная я отворачиваюсь, потому что мальчик в рваном халате, страшно выпячивая нижнюю челюсть и вытаращив глаза, показывает мне язык. Мама ничего не замечает, а я помалкиваю.

Мы идем молча, наслаждаясь предвечерней прохладой на политых улицах. Мама крепко держит меня за руку и, как я, радуется журчанию арыков и запаху цветов, доносящемуся из-за дувалов.

Вечер был долгий и не очень интересный. Я ждала маму в библиотеке, сидя на большом табурете с толстой тяжелой книгой на коленях. Книга называлась «История костюма», но на картинках были нарисованы люди, покрытые листьями, ветками или какими-то лоскутами. Не очень интересно. За полузакрытой дверью шло собрание, и неясный разговор доносился до меня. Чуть поодаль на столе горела маленькая керосиновая лампочка. И мысли мои опять вернулись к господу богу. Валька сказал, что я не так молилась. Неужели бог не поймет? Какой он странный, этот бог! Он обладает большой силой и, как мне говорили, правом всех судить. Слышала я также о его справедливости, о том, что он все видит и все знает.

Как же это я ни разу не спросила маму про бога? Все ли тут чистая правда? Ну, если бог любит все хорошее и доброе, и к тому же сильный, то к чему же столько плохого произошло за прожитые мною годы? Мой папа умер в тюрьме. Басмачи убили отца и мать Нияза. Возможно, что бог потом, когда-нибудь, разберется и накажет их. А зачем же он позволил им сделать это? Хорошо, если уж он допустил ошибку, можно же ее потом исправить и сделать так, чтобы все забыли о плохом. Я даже обрадовалась тому, что нашла для бога выход из того ужасного положения, в которое попали люди по его недосмотру. И теперь так же жестоко, по словам Эмилии Оттовны, собирается господь бог поступить с моей мамой. Меня опять охватило возмущение.

В это время я услышала мамин голос из комнаты, где шло собрание. Она сказала:

— Товарищи, Нияз Курбанов хороший коммунист, а такие люди нужны на всякой работе. И все же нашему агитколлективу особенно трудно будет работать без него. Мы еще плохо знаем узбекский язык, и Нияз помогает нам разъяснять дехканам, что только Советская власть несет русским, узбекам, туркменам, таджикам — беднякам всех национальностей — освобождение от гнета. Мне понятно стремление товарища Курбанова на Ферганский фронт, но я предлагаю все же отклонить пока его просьбу, тем более что нам предстоит сейчас очень важная, не менее боевая задача.

Я слушала, и мое сердце замирало от восторга и гордости. Как мама говорит, какие слова знает!

Потом незнакомый мужской голос спросил:

— Кто за то, чтобы Нияза Курбанова оставить в агитколлективе еще на два месяца?

Наступила тишина, и я так и не узнала, что ответили люди, сидящие в большой комнате. Потом мама вошла в библиотеку, и мы отправились домой.

Обратная дорога казалась очень долгой. Хотя звездами было усеяно все небо, было темно, и я не узнавала улиц, по которым мы с мамой шли недавно. Ряды тополей казались черной стеной над нашими головами, таинственно журчали арыки. Было страшновато, и я крепко держалась за мамину руку, иногда на ходу прикасаясь щекой к ее руке.

— Мама, — спросила я, — ты скоро опять уедешь?