Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

— Да, скоро.

— А ты не можешь взять меня с собой?

— Нет, — коротко ответила мама, — не могу.

— Я что-то боюсь, — призналась я.

— Кого?

— Бога.

Я встретила внимательный удивленный мамин взгляд. Очевидно, мама ожидала, что я поясню ей свои соображения насчет бога, но мне не хотелось рассказывать про страшные угрозы злой соседки. Так мы и шли некоторое время молча. А между тем взошла луна и стало гораздо светлее, да еще глаза привыкли. Теперь видны были трещинки на кирпичном тротуаре, сквозь траву, росшую в арыке, засверкали струйки воды, зашевелились от легкого ветра серебряные листья тополей. Нет-нет да попадались открытые освещенные окна и слышались спокойные голоса людей. Но мною все равно владело печальное, тревожное настроение.

— Как не хочется, чтобы ты так часто уезжала! — заговорила я снова, вспоминая, как бабушка упрекала маму. Сейчас мне эти упреки казались справедливыми. — Разве правда, мама, что там работа самая главная, самая нужная?

Мама совсем не удивилась моему вопросу. Немного подумав, она ответила.

— Кто может знать, какая работа самая главная. А вот спросила бы ты всю нашу бригаду. Нам-то, конечно, наша работа кажется нужной: и мне, и Ниязу, и остальным моим товарищам.

— А бабушка говорит, что это не твое, не женское дело, — запальчиво возразила я.

Мама засмеялась и покачала головой.

— Беспокоится за меня, вот и говорит, что не мое дело. А работа, Иринка, у меня самая женская.

— Почему?

Улыбка сошла с маминого лица. Мне уже знакомо было это колебание взрослых, отвечать мне или нет, и сегодня меня это вдруг рассердило так, что я отняла у мамы свою руку.

— Ого! — сказала мама. — Ты сильно сердишься, Иринка?

Но мне было не до шуток, и мы шли молча. Вдруг мама взяла все-таки меня за руку и заговорила о другом:

— Я тебя хотела спросить, да все не успевала. Ты сильно испугалась, когда в бабушкином корыте по купальне каталась и пробка выскочила?

— Испугалась, — призналась я неохотно, все еще продолжая дуться.

— Да ведь купальня не очень большая и не такая уж глубокая.

— Ого, не глубокая! Мне там с ручками.

— Там два шага до края. Уцепилась бы и вылезла!

— И не два, и не два! — возмутилась я. — Корыто на самой середине утонуло, знаешь как страшно! Платье сначала пузырем вздулось, а когда намокло, я с головой окунулась. Хорошо, что меня Файка увидела и вытащила.

— Тебе-то хорошо! — беспечно сказала мама. — А каково Фае? Новое платье испортила, ей от матери попало! Ведь попало ей?

— Попало… — буркнула я. Мне об этом вспоминать было еще неприятнее, чем о том, как я ныряла в желтой глинистой воде да еще орала во все горло.

— Ну вот, видишь? И зачем, правда, ей было лезть в новом платье в воду! Она даже не из нашего двора, — рассуждала мама, — лучше бы подождала, пока кто-нибудь из твоих родных во двор выйдет. Ну хоть сбегала бы, позвала. И платье осталось бы новеньким и…

— Ой, мама! — ужаснулась я. — Я бы давно уже утонула! Разве платье важнее человека? По-твоему, лучше бы человек утонул?

— Вот еще! — Тут мама подхватила меня под мышки, и мы перескочили через арык. — Человек бы не утонул. Этот человек испугался и закричал, и тут же ему пришли на помощь. А если бы не пришли, он бы побарахтался, выплыл и дотянулся до края купальни. Эх, человечек! Маленькая опасность — и уже сложила руки! А если бы в это время Фая не пришла во двор новое платье показывать?

— Значит, по-твоему, я трусиха? — с горькой усмешкой спросила я. — Значит, Фая глупо поступила, что спасла меня?

Мама стала смеяться.

— А разве ее дело спасать всяких озорниц вроде тебя? Как это вас с бабушкой не удивляет, что Фая с размаху бултых в воду и давай тебя из воды тащить? А ее это дело?

Я даже остановилась и чуть-чуть подумала. Хитренькая какая мама! Вот она куда клонит: это мы с бабушкой говорим: «Не твое дело». Только ведь совсем не похоже. Но я все же сразу перестала обижаться.

— Мама, ведь там, куда ты ездишь, никто не тонет.

— Это правда, — помолчав, сказала мама уже серьезно. — Тут, видишь ли, совсем, конечно, другое дело, куда важнее. Только, чур, ты не обижайся, а подумай… Вот уже два года прошло, как прогнали царя. Потом отняли власть у помещиков и буржуев. В больших городах, где много рабочих и большевиков, сразу стало легче людям жить. А отъедешь чуть подальше — там все еще старые порядки. Бедняков по-прежнему притесняют. Иринка, ты, правда, еще маленькая, я просто не знаю, как тебе все это объяснить, чтобы ты поняла.

— Я пойму, мама, вот честное слово, я все пойму, ты только расскажи!

Мама улыбнулась мне; мы опять шли, дружно держась за руки, и я затаив дыхание слушала.

— Приедешь в кишлак, а там люди живут по старым правилам и не знают, что пришла пора жить по-другому. А здесь, на Востоке, труднее всего живется именно женщинам… Разве могу я сказать, какое мне до этого дело! Разве не женское дело помочь другим женщинам!

Я пристыженно молчала.

— На берегу Чирчика есть огромный кишлак, мы туда уже раза три ездили, а я еще не во всех бедных домах побывала. Там всего три дома богатых, хороших, с настоящими застекленными окнами. По вечерам там зажигают светлые керосиновые лампы. В этих домах живут мулла и два бая. Важные, одетые в красивые халаты! В комнатах ковры, пестрые чистые подушки! А остальные домики… туда и влезть страшно: маленькие, глиняные, крыши заросли травой. Вместо окон круглые дыры, зимой их затыкают тряпьем, а все равно холодно. Там, конечно, и ламп нет, где им взять керосин! Только кора — чирок, самодельные сальные коптилки. А ребятишек там полным-полно, все они полуголые, всегда голодные, даже зимой босые. Если подрастет мальчик, его стараются отдать в услужение мулле или баю — там хоть объедками накормят. А девочку даже в услужение не полагается отдавать.

— Ну и не надо девочек отдавать в услужение! — запальчиво воскликнула я.

— Кормить нечем, ты понимаешь! Родители целый день работают, а прокормить семью не могут, ничего ты не понимаешь!

— Понимаю, — виновато прошептала я.

Но мама как будто не слышала.

— Девочку можно продать кому-нибудь в жены. Кто чуть побогаче, покупают себе таких жен — девятилетних девочек. Их бьют, заставляют делать тяжелую работу, кормят той же пищей, что и дворовых собак, а жаловаться некому! Если девочка плохо работает, хозяин ее выгонит как бездомную собаку, и ей совсем некуда деваться! Это, пожалуй, страшнее, чем твое катание в дырявом корыте! А ты считаешь, что вмешиваться в жизнь этих детей не мое дело!

Я не знала, что ответить, и виновато молчала, но мама и не ждала от меня ответа.

— Когда в бедной семье рождается девочка, мать знает, какая печальная судьба ожидает ее ребенка. Мулла так и говорит: девочка рождается в наказание за грехи, так решил аллах. Еще мулла вот что говорит: если чему-нибудь суждено пролиться, пусть прольется сыворотка. Если кому-нибудь суждено умереть, пусть умрет женщина.