Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

Но тут бабушка, которая, очевидно, стала оправляться от испуга, вызванного моим неожиданным воплем, поправила очки и сказала:

— Знаешь что?

— Что, бабушка?

— Пора прекратить, понимаешь?

— Что, бабушка?

— Вранье, вот что! Я сейчас тебе расскажу про мальчика Ваню.

— Знаю, знаю! — сердито закричала я.

— Нет, послушай! — продолжала бабушка. — Был мальчик Ваня, который пас овец. И вот однажды…

— Знаю, бабушка, — сказала я чуть не плача. — Этот мальчик все время врал, что напали волки, а когда волки правда напали, ему никто не поверил. Это ты мне столько раз рассказывала, еще позавчера говорила тоже. Бабушка, миленькая! Тогда я правда все выдумывала. А сейчас — ну честное слово! — волки напали. То есть волки не напали, нет, я не вру, я так нечаянно сказала! Но, бабушка, Иван Петрович совсем не Иван Петрович, я же сама все слышала!

— Тьфу! — вспылила наконец бабушка. — Убирайся, чтобы я тебя не видела! — И бабушка, схватив ножик, принялась чистить картошку, повернувшись ко мне спиной.

Я направилась к Васе, который сидел и читал мое сочинение. Ему, кажется, было весело, хотя я не могла понять, что уж там было такого смешного. Таня уже пришла с работы. Вера сидела на диване с ногами и читала. Я попробовала им рассказать о своих открытиях. Они как будто серьезно слушали меня. Таня сказала, как всегда, терпеливо и ласково:

— Иди гуляй, Иринка.

Вера насмешливо спросила:

— Ты бесплатно врешь?

А Вася, который, может быть, все же жалел меня за недавний нагоняй от бабушки и зная, что скоро он уйдет в интернат и мы несколько дней не увидимся, не стал ни ругать меня, ни насмехаться. Он только посмотрел на меня с такой укоризной, что я отчаялась и ушла из комнаты.

Я сидела под своей любимой айвой, на которой не осталось уже ни одного даже самого жесткого плода, опустив ноги в мутную желтую воду. Я размышляла о том, что теперь, конечно, ясно, что никто не поверит. Никто. Может, только мама, но она приедет не скоро… Сказать Володьке? Но он тоже не поверит, еще пожалуется матери, а та, чего доброго, Ивану Петровичу. (Я каждый раз теперь как бы запиналась, когда мысленно произносила это имя.) Что же делать? И с кем посоветоваться?

Не только для того, чтобы посоветоваться, я пошла разыскивать Валю Малышева. Что вы вообще знаете о Вальке? Умеете ли вы делать из глины хлопушки? Это вот как: накапываете пригоршнями со дна арыка глину, месите ее, как бабушка тесто. Потом, как бабушка из теста, делаете из глины ватрушку. А потом не как бабушка, потом по-другому: кладете глиняную ватрушку на ладонь, в серединку плюете и как хлопнете ею об землю — бах! Выстрел, как из ружья.

Это я научила Валю делать хлопушки из глины. Я научила его делать фонарики из камышинки, чтобы зацеплять ими черешню из соседнего сада. Я показала Вале буквы. Он все равно лучше, чем Лунатик. Лунатика жалко, и за него как-то страшно: мама у него печальная, а папа… Брр! И уж если рассказывать кому-нибудь, так это Вале. Я же не обманываю его. Если он спросит: это было? Я отвечу: нет, этого не было. Но он не всегда спрашивает, просто не хочет. И так возникла история о маленьком человечке с длинной бородой и о том, как моя кукла, мой Кнопс, по ночам лазает на ореховое дерево; о том, как Эмилия Оттовна заколдовала одну девочку, превратив ее в хрюшку, которая сидит за перегородкой в сарае. И мы с Валькой, именно с ним, тайком от всех, даже от Лунатика, три дня уже делали подкоп под этот сарайчик, где действительно проживает свинья Эмилии Оттовны. Когда я привязала к своим волосам старый чулок и небрежным движением головы перекидывала этот чулок с плеча на спину, Валька сразу понял, что это никакой не чулок, а русая коса. Прибежал Володька, и пришлось чулок сдернуть; уж он-то ни за что бы не поверил.

И теперь я, озабоченная не на шутку, нуждаясь в поддержке друга, хожу-брожу по двору и саду и заглядываю во все закоулки. Валька сидит в кустах крыжовника и задумчиво морщится от еще кислых ягод.

— Послушай, Валь, — оглядываясь по сторонам, говорю я вполголоса. — Что скажу — никому не скажешь?

— Ну?

— Ну дай честное слово!

— Ну?

В голосе Вальки странные нотки. Я настораживаюсь и заглядываю ему в глаза.

— И так я не скажу. Ну, честное слово.

— Ты знаешь, Валька, ведь Иван Петрович вовсе не Иван Петрович. У него жена — дочь князя. А Лунатик с матерью ему совсем чужие.

В глазах Вальки появляется интерес.

— Ну?

— Он знаешь какой? Он басмач, или, может, белый, или, может, английский. Он не наш, понимаешь, не советский.

— Ну?

— Ну вот, когда я сидела в сундуке, я все слышала. Он говорил какому-то чужому: если она догадается, что я — не я, не Иван Петрович, то я ее мигом проглочу, а всем скажу, что она уехала в Бузулук.

— Знаешь что! — вдруг звенящим голосом сказал Валька. — Ты все врешь, обманываешь меня! И про ворону ты наврала. Нет, нет такой вороны, которая носит тебе конфеты. Ты все врешь! Мама не позволила, чтоб я верил. Если я буду всем верить, меня не возьмут в школу.

Мы стояли друг против друга взъерошенные и злые. Я все подыскивала подходящие слова и не могла найти их. И вдруг, как будто помимо моего желания, выпалила:

— Эх, ты! Сидишь здесь и не слышишь, как тебя Галя зовет. Иди скорее, твоя мама живую сороку поймала.

Валька с изумлением взглянул на меня, потом затолкал в рот три зеленые ягоды, подтянул штаны и ринулся к дому.

Вечер скучный, мрачный. Во дворе не интересно. Ребята собрались на крылечке, говорят про разные пустяки. Взрослые заняты своими делами и разговорами. Володькина мама с Эмилией Оттовной у калитки делятся новостями.

— В старом городе, — говорит Эмилия Оттовна, — родился ребенок с усами, с бородой, зубов полон рот, родился и сказал…

— По-русски? — замирающим голосом спрашивает Володькина мать.

Эмилия Оттовна на минутку задумывается, потом решительно продолжает:

— По-русски и по-узбекски. Он говорит: «Девятнадцать».

— Девятнадцать?

— Девятнадцатый год, понимаете?

— Девятнадцатый год?

— Конец им, — говорит. — В таком году, понимаете?

— Конец им? — не понимает Лунатикова мама.

— О господи! Большевикам конец, понимаете? В этом году.

— О пресвятая богородица! — крестится с испугом Володькина мама, а я поворачиваюсь и ухожу домой.

«Вот это врет! — со злостью думаю я. — Вот это врет, и ей еще верят! Ведь это же нехорошо так врать! Это же очень стыдно так врать!» И я стараюсь представить себе усатого младенца, но, конечно, ничего не выходит.

Мальчишки с нашего двора построились в шеренгу и в быстро наступающих сумерках затевают игру. Они маршируют и поют: