Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

— Вот побожусь, что поверю. Я же тебе всегда верю. — Это Глаша лукавила. — Ей-богу! Хочешь, крест поцелую? — Она сунула руку за пазуху и, вытянув медный крестик на шнурочке, поцеловала его.

Я махнула рукой: что мне ее крест!

— Понимаешь, Глаша, мне показалось, что она вниз провалилась. В дупло.

— Во-о! — протянула Глаша. — Значит, дерево было трухлявое?

— Я-то не долезла туда, а девочка сказала: дощечки там гладкие, выструганные. Ведь белки не могли бы так сделать? Это кто-то нарочно сделал. А доски, может, сдвинулись или поломались так: хлоп! Она: «А-а-а…» И все стало тихо…

— А почему стало тихо?

— Не знаю. Может быть, глубоко, — устало предположила я. — Может быть, там колодец…

— А почему Журавль тебя бить стал?

— А чтобы я не говорила.

— А что, если это нарочно сделали, чтобы детей заманивать?

— Нас не заманивали, мы сами полезли.

Глаша пожала плечами, углубилась в размышления. Но в это время наше внимание привлек скрип колес. Медленно выехала из-за поворота арба.

— Гляди, — тихо прошептала Глаша, хватая меня за руку, хотя старый арбакеш вряд ли мог бы нас услышать. — Это та самая арба, что Лунатиковы вещи привезла.

Густое облако пыли поднималось из-под колес. Кто сидел позади арбакеша? По-моему, Виктор Рябухин, хотя, может, мне показалось. Возле него длинный тюк, завернутый в знакомое голубое тканьевое одеяло Агафьи Семеновны, которое она недавно тщательно крахмалила и наглаживала у нас во дворе.

— Во! Лунатиковой матери обратно вещи повезли. Смотри, это тот арбакеш, который сюда с Рядовской вещи перевозил. А этот Виктор хромой откуда здесь взялся? — подперев щеку кулаком, судачила Глаша. — Вот бы прокатиться на арбе на Рядовскую!.. Да нам надо Ваську дожидаться.

Значит, правда — это был Виктор. А я своим глазам не поверила. Глаше надоело сидеть на одном месте. Она попыталась заглянуть в щелку между ставнями. Нашла кусок кирпича и попробовала сшибить спелую грушу со свесившейся над дувалом ветки. Отколупнула от стены кусок извести, нарисовала «классы» на кирпичном тротуаре и стала прыгать. Но каково же было ее изумление — а я удивляться уже не могла, — когда пустая арба, без Виктора и без тюка с голубым одеялом, скрипя, проплыла мимо нас обратно.

— Батюшки-матушки, украли Агафьино одеяло да еще небось и подушку! Ну мы-то видели и все скажем. Ведь не мог арбакеш до Рядовской в один миг доехать и сюда вернуться.

Я смотрела вслед пыльному облаку. Оно не завернуло к детскому дому, а поплыло прямо, где тополя на этой длинной улице почти сливались и казались рощицей.

История с тюком, завернутым в голубое одеяло, который Виктор увез, очевидно пользуясь отсутствием Агафьи Семеновны, настроила Глашу на совсем обыденный лад. Она поведала мне, что мать Володьки Дубова ездила в Самару спекулировать мукой, а на вырученные деньги купила граммофон, точь-в-точь как у Лунатика. И к граммофону еще ой какие пластинки: «Клоун Бим-Бом», «Варя Панина» и «Девчоночка Ойра-ойра».

— Хочешь, пойдем завтра — попросим Володьку завести, когда его матери дома не будет?

Как ни странно, меня больше всего успокоило это «завтра». Придет конец этому страшному дню, и будет ночь, когда все хорошие и плохие спят, а потом наступит завтра, конечно, на родной Рядовской улице.

Поэтому я даже весело засмеялась, когда Глаша сплясала тут же на тротуаре, напевая «Ойра-ойра», и почти без всякого перехода станцевала, как она уверяла, узбекский танец «чикар нанай». Когда же ей и это надоело и она стала звать меня посмотреть, что делается у ворот детдома (а может быть, и Васю встретим), я, тоже уставшая от ожидания, молча пошла за ней в сопровождении лениво плетущегося Полкана.

Уже солнце садилось за деревья парка, и пустынная улица была розовой. Розовый дувал и стены домов, розовая пыль на дороге, и Глашино грязное платье стало казаться нарядным, и мое разорванное на подоле тоже.

— Тут, кроме ворот, еще калитка есть, где Агафьины вещи разгружали. А Васька небось, как я и говорила, через арык под дувалом пролез. Хочешь, и мы влезем? Найдем Илюшку и спросим. Может быть, Васька уже все рассказал и девчонку ту давно нашли или она сама вылезла…

— Ну да! — возразила я. — Как же мы влезем туда? Полкан как залает — сразу сторож и Булкин прибегут!

— А чего ему лаять?

— А что с ним сделаешь? Вот возьмет и залает. Он всегда в чужих местах лает.

— А мы давай не возьмем его с собой.

Я даже улыбнулась: не взять Полкана!

— А что? Давай его к топольку привяжем, а сами… — И Глаша вынула из кармана веревочку.

— Он задохнется! — возмутилась я.

— Смотри-ка, наверное, у тетки дома своего нет, — показала мне Глаша на прислонившуюся к дувалу и, казалось, дремавшую в своей парандже узбечку. — Бедняга. Небось тут у дувала и ночевать будет.

Мы прошли мимо. Глаша быстро свернула в переулок и показала мне:

— Вот эта калитка, где Володькин домик. Помнишь, возле нее кизяки сложены. Э-э! Да вон арык. Он сухой, сто лет воду не пускали. Тут только чуть-чуть пригнись и под дувалом пролезешь. Гляди! Ну давай привяжем Полкана.

Я только сказала:

— Не смей за шею, лучше за переднюю лапу.

Полкан принял это за игру. Однако, когда мы пошли вперед, а веревочка не пустила его, он обиженно заскулил.

Как мне не хотелось лезть! Я вцепилась в Глашу и стала ее отговаривать.

— Ну хорошо, — отмахивалась она. — Ты здесь постой, а я одна слазаю, поищу Ваську или Илюшу. Вот еще! Чего бояться? Мы в прошлом году у Несвадьбы в саду все груши обтрясли, а ты боишься!

Она вырвалась из моих рук, залезла в сухой, потрескавшийся арык, на животе подползла под дувал и скрылась. Я медленно пошла к Полкану и уже проходила мимо маленькой калитки. Полкан дергал лапой, привязанной к молодому тополю, дружелюбно и радостно махал мне хвостом, глядя на меня вопросительно: что, мол, вы еще придумали за шутку?

И тут калитка открылась, и вышел Иван Петрович. Я остолбенела, а он озирался по сторонам и тоже показался мне сначала испуганным. Я поняла: он смотрел, кто здесь со мной в этом переулке. Увидев, что я одна, он переводил взгляд то на меня, то на привязанного в нескольких шагах щенка и наконец сердито спросил:

— Ну, что ты шатаешься здесь? Почему до сих пор домой не ушла? Что тебе здесь надо? Володя уже давно ушел.

Я молчала. Будь на моем месте Глаша, у нее бы только пятки засверкали. А я почему-то стояла как вкопанная, опустив голову.

— Как тебе не стыдно! — брюзжал Иван Петрович. — А где твой брат?

Не могла же я сказать, что Вася влез в парк, а я его здесь дожидаюсь.

— Дома, — прошептала я.

— А ты, значит, осталась?

Я молчала.

— А почему же ты осталась? Ну, отвечай!