Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

— Послушай, ты сестра, что ли, Татьянина? — неожиданно спросил Виктор, ставя кружку возле себя.

Тут я не выдержала и протянула к ней руку. Он подал мне воды, и я напилась.

— Так она твоя сестра? — повторил Виктор.

— Нет, она не моя сестра, а мамина.

— Ага! Так, так. Ну что ж, увидишь, скажи ей, что когда большевикам придет конец и я вернусь, я протяну ей руку помощи, — сказал Виктор и прикурил от лампы. — Она была хорошая гимназистка, начитанная и очень красивая, если ты понимаешь… Этакая златокудрая.

— А рабочие за большевиков, — сказала я, — им не придет конец.

Виктор захохотал, как раньше, и чуть было не уронил лампу. Он опять стал противным, глуповатым. Нехороший у него был смех. Перестав смеяться, он поставил возле себя лампу и снова пощупал голову Паночки, которая лежала с закрытыми глазами, как будто дремала.

— А кто подземелье сделал? — спросила я и тут же спохватилась, да что уж мне поделать с моим языком…

— Вот ты и просидишь эту ночь взаперти, — пристально глядя на меня, сказал Виктор. — Кстати сказать, потому, что у тебя нос хоть и маленький, а всюду лезет. Подземелье давно сделано, а второй ход из него проделал Череванов два года назад и сумел сохранить все в строгой тайне. Думал только, что большевиков прогонят быстро. Ну, да теперь все равно… Лишь бы эти прохвосты не лишили меня моей доли, а идеалы я свои уже порастерял. Ты знаешь, что такое идеалы?

— Не знаю! — прошептала я и затаила дыхание.

Я услышала вдали знакомое повизгивание, которое тут же стихло. Полкан! Кто его отвязал? Один он или с ним пришел кто-нибудь? Лишь бы Виктор не причинил ему вреда.

Но Виктор не обратил внимания на собачий визг, может быть, потому, что все время издали со стороны улицы доносился разноголосый лай, совсем как на нашей Рядовской по вечерам. Но я-то была уверена, что сейчас слышала именно Полкана.

— Ну, так хочешь есть?

Я кивнула. Виктор встал, взял лампу и, выходя, задвинул засов. Он вернулся тут же и принес кисть винограда и целую лепешку. Я взяла из его рук еду.

— Послушай… — как-то нерешительно сказал он мне. — По утрам узбек-молочник ставит на крыльцо молоко. Тогда ты позови его, он вас откроет… Да не проспи ты ради бога…

Он стоял, и от дрожащей в его руках лампы казалось, что губы его дергаются, как будто он вот-вот заплачет. Но, конечно, он и не думал плакать. Он был такой же злой, подлый, такой же белый, как Булкин и сторож. Пусть бы убирался скорее!

Он немного еще постоял, потом закрыл дверь и задвинул засов.

Теперь темнота стала невыносимой. Полкан словно замер. Может быть, его и не было, а мне тогда просто показалось? Пана молчала. Я подошла к двери, с жадностью, почти не прожевывая, глотала сладкий виноград, а сама прислушивалась. Прижавшись щекой к земляному полу, усеянному саксауловыми щепками, я заглянула в щелку под дверью и увидела прыгающую по двору полоску света, которая тут же погасла. Виктор что-то с шумом передвинул, вот хлопнуло окно. Шаги… Я отпрянула от двери, но шаги прошаркали мимо сарая и стихли у калитки. Уходит? Звякнула щеколда — и вдруг отчаянный собачий визг и сердитый крик Виктора… Калитка закрылась. Все стихло. Так и есть, он побил Полкана, может быть, ударил ногой, и тот убежал.

— Пана, а Пана! — позвала я громко.

Она уже давно притихла. Я подползла к ней и ощупью нашла ее руку.

Она вдруг сказала:

— Большой мальчик ей надает за это. Пусть не пристает к маленьким.

Голос у нее был сердитый, и слова меня сначала озадачили, но тут я сообразила, что это во сне. У меня было такое чувство, словно, уснув, Пана оставила меня одну. Даже посоветоваться не с кем. Разбудить ее? Я сидела на краешке матраца, прислушиваясь к ее прерывистому дыханию. Откуда-то издали доносился далекий лай собак, пенье лягушек… Интересно, хватится ли меня Вася? Сможет он найти меня? А если Митя, Валя и Галя разыскали дяденьку Сафронова и все ему рассказали, — будет он меня разыскивать? Ну конечно, будет. Он же смелый и добрый. Подойдет, например, к воротам и закричит: «Ариша, ты здесь?» Я крикну: «Я здесь, спасите нас!» Я прислушалась, но было тихо.

Ощупью я подползла к двери и стала сильно трясти ее, даже ручка расшаталась. Лунный свет проникал в сарай через щель между стеной и крышей. Если подставить руку в полосу света, то видны пальцы, ногти, даже грязные полосы на ладонях. А в углах такая черная тьма. Не хочу я тут сидеть, не хочу, и все. Полезла в угол, где свалены были кирпичи. Вот один, другой, почти целые. Положила их под дверь, снова поползла в угол, обдирая коленки саксауловыми щепками. Со звоном высыпала из ведра пузырьки и прислушалась… Пана что-то пробормотала и смолкла.

Под дверь, на кирпичи, я поставила ведро, влезла на него и достала ногой до дверной ручки. Зачем я ее так трясла, выдержит ли она меня теперь? И уцепиться не за что. Ничего. Если под ведро положить еще кирпичей, может, достану до края стены под крышей сарая.

И тут я вздрогнула. У калитки опять заскулил Полкан. Вернулся. Не сердится на меня. Конечно, он просто не понимает, как я плохо с ним поступила. Ну и хорошо. Пусть лучше не понимает. Я уже никогда больше не буду такой плохой. Размышляя так, я с увлечением перетаскивала к двери куски кирпича, обшарила весь пол, бережливо подбирала даже самые маленькие обломки. Опять сверху поставила ведро и влезла на него. Шатается, и все равно не достала до края стены. Не беда, там еще есть, натаскаю высокую-высокую гору, поставлю сверху ведро и тогда достану. Ой! Наступила на разбитый пузырек. «Не больно, не больно», — уговаривала я сама себя, сжимая рукой быстро намокшую липкую пятку. «Сама как дурочка высыпала себе под ноги стекляшки, пустяки это».

Так я себя подбадривала, складывая в кучи последние осколки кирпичей, разный хлам, железки, тряпки. Вот еще эту рогожу сверну и тоже положу под ведро. Теперь, по крайней мере, не шатается. Ощупью, осторожно, чтобы не свалить все сооружение, влезла на ведро. Достала! Достала рукой до края стены, крепко уцепилась. А Пане будет лучше. Я же не бросаю ее. Мы ее тут же выручим. Кто мы? Ну, если я вылезу, добегу до переулка и постучусь в какой-нибудь дом… Нет! Вдруг там живут люди, которые не за нас? Теперь уж ни за что не попадусь. Буду искать своих.

Я закинула ногу на край стены. Нога пролезла, а в плечо впилось что-то острое. Плечо никак не пролезало — слишком узкая была щель. Нужно было отогнуть край железной крыши. Я тянулась изо всех сил, чтобы хоть подышать свежим воздухом, так душно было в сарае, так противно прилипло к спине платье. И тут сорвалась рука, и я с грохотом полетела вниз вместе с ведром, напрасно цепляясь руками за дверь, стены и втягивая голову в плечи. Падая, ударила Пану; она застонала, завозилась и затем стихла. А я лежала вниз головой на кирпичах, не делая никаких попыток подняться и даже не заплакав.