Мира Смирнова - За окнами сентябрь

Она любила ездить. Ей нравилось бродить по улицам незнакомого города, всматриваясь в его лицо, стараясь почувствовать уклад жизни, казалось бы, всюду одинаковый, но и чем-то несхожий, встречая единственно роднящее ее с любым городом: свои афиши с фотографией в левом, верхнем углу.

Любила казенный уют гостиничных номеров, ресторанную еду, всю эту лишенную семейного быта жизнь, подчиненную главному — ее работе. Любила, вернувшись после концерта в гостиницу, чувствуя усталость хорошо поработавшего человека, звонить домой и сквозь помехи и треск, через тысячи километров узнавать маленькие домашние новости: у Тани пятерка за сочинение, отпущенный погулять Петька где-то застрял и мама уже хотела звонить в милицию, а бульон, оставленный ею, почему-то скис. Со смехом отвечать, что нет, она не простудилась, не отравилась и завтра едет поездом, только поездом, — бедная мама так боялась самолетов.

Самолеты, поезда, машины! И люди, люди, мелькавшие на ее путях-дорогах. Случайные попутчики. Короткие встречи, приоткрывавшие ей сотни чужих жизней.

Спутники охотно рассказывали ей о себе, чувствуя живой, неподдельный интерес, умение заражаться их настроением, вникать в обстоятельства. А она подсознательно копила в памяти их интонации, жесты, свое ви́дение их жизни.

С кем только не сталкивали ее дороги! Стоит начать вспоминать, и люди обступают ее: вот председатель колхоза, утверждавший, что «лучшая точка на нашем шарике» — его колхоз, и так говоривший о нем, что ей захотелось туда поехать.

А вот угрюмая женщина-геолог, разбудившая ее ночью отчаянным плачем и при свете ночников рассказавшая, что, пока она была в «поле», ее муж — солидный врач — увлекся другой, а та «даже по одесским понятиям шлюха». Вера Васильевна, несмотря на драматичность положения, все-таки спросила:

— А разве в Одессе другие нормы поведения?

Но геологиня, оставив ее в неведении, продолжала оплакивать мужа, у которого гипертония, стенокардия, и этот роман его «доведет», а ей снова пришлось уехать, потому что «сами понимаете — работа».

Вот щеголеватый чех-инженер, возвращавшийся из командировки домой в Злату Прагу, раскинувший перед ней цветные фотографии своего семейства, потрясенный нашими расстояниями и масштабом происходящего в стране, но крайне недовольный отсутствием должного комфорта.

И молодой капитан — начальник погранзаставы, сразу сообщивший, что неделю назад жена родила ему мальчишек-двойняшек, — пришлось оставить их у тещи, пусть поживут, пока «мужички» не встанут на ножки, и тут же выставивший бутылку домашней наливки. И она пила за здоровье «мужичков» и, заражаясь его ликованием, придумывала им славное будущее.

Вот инженер-осетин, директор опытной станции на Кубани, с лицом патриция. Старый, мудрый, лукавый. Говоривший о себе: «Я из нищей крестьянской семьи. Брат ишачил, я учился в Москве. Он слал деньги, шматки сала (слеза в голосе). Теперь я — директор, он — бригадир. Упрекают в панибратстве — я не приказываю, я прошу: «Дорогой, сделай!» И он делает больше, чем должен. Я прикажу — сделает то, что обязан. Все правильно! Чем я лучше?» Но сквозь добродушное лукавство проглядывал деспот.

И… Вот так всегда! Стоит начать думать, вспоминать, и мысль сворачивает в сторону.

С чего же все-таки началось? Когда? Пожалуй, тогда, когда ее постоянный режиссер ушел на пенсию. Ушел, поверженный словом «современность». «Современное прочтение», «современное звучание», «современная манера исполнения» — этими оценками на обсуждениях и совещаниях могли поднять любую работу, с приставкой же «не» — загубить. Всем страстно, до боли хотелось шагать в ногу со временем, но что для этого нужно делать, немногие, как чувствовала Вера Васильевна, толком понимали, и поэтому разгорались схоластические споры, в которых побеждал тот, кто ловчее жонглировал многозначительными словосочетаниями: «глубинные пласты жизни», «мера гражданственности», «самовыражение личности», «порог ранимости», плотно закрывавшими отсутствие мысли у оратора.

Она давно заметила: люди умные, одаренные умеют простыми, точными словами раскрыть самую тонкую мысль, люди же, не обремененные этими качествами, скрываются за дымовой завесой пустопорожней болтовни, расцвеченной всяческими «прагматизмами», «конформизмами» и прочим.

Режиссер обычно садился рядом с ней и комментировал такие выступления: «Веруша, что он хочет? Заливается как тетерев на току, себя не слышит», «Высокая гражданственность! А низкая гражданственность бывает?». Однажды, прервав оратора, заявил, что несомненный признак современности — деловитость, следовательно, нужно работать, а не сотрясать воздух пустыми разговорами. К сожалению, он не ограничился этим бесспорным суждением, его понесло, в запальчивости он стал крушить все и вся, попрекая сегодняшних молодых их ровесниками двадцатых годов, соизмеряя современную жизнь с ушедшими десятилетиями. Его пламенная речь не нашла отклика. Никто не спорил с ним, не возражал, и Вера Васильевна поняла, что его попросту не принимают всерьез, что для сидящих здесь он — вчерашний день. А вскоре его с почетом проводили на пенсию.

После его ухода Вере Васильевне дали молодого режиссера, недавнего выпускника. На первую встречу она принесла материал для своей новой программы: композицию по «Войне и миру» — линия Наташи Ростовой. Много лет Вера бралась за роман, откладывала, снова погружалась в него, тонула в материале — все казалось нужным, прекрасным. И вот наконец большая вечеровая программа на два отделения выстроилась, и, как чувствовала Вера, выстроилась хорошо.

Пока режиссер читал, она рассматривала его: кажется, славный парень, глаза, за квадратными очками, смотрят умно, настороженно. Наверно, его смущает ее положение, известность. Интересно, что у них получится? Сработаются ли они? Она решила быть с ним терпеливой, покладистой, попридержать характер. Читал режиссер долго, и Вера, перестав следить за ним, стала думать о Наташе: она видела ее девочкой, с ее детской влюбленностью в Бориса Друбецкого… Первый бал… Встреча с Андреем Болконским, их любовь, разлука. Ее тоска о нем, жизнь без него… Оскорбительная встреча с княжной Марьей и старым князем… Ее наваждение — Анатоль Курагин… Андрей, раненый, умирающий… Она так видела, чувствовала все это, ей необходимо было сейчас, сию минуту начать работать. Увлеченная своими мыслями, она не заметила, что режиссер, кончив читать, удивленно смотрит на нее.

— Хорошая композиция, — неопределенно проговорил он, — точно сделана. Но… неужели вы действительно собираетесь ее читать? — с каким-то неприятным удивлением спросил он.

— То есть как?! — в свою очередь изумилась Вера. — А для чего бы я ее делала?