Мира Смирнова - За окнами сентябрь

— Наташе тринадцать, шестнадцать, восемнадцать… И даже в самом конце всего двадцать семь — двадцать восемь лет…

— Ну и что… — начала было Вера и сразу остановилась, поняв: «Я стара… Он считает меня старой…»

Это не приходило ей в голову. Она не чувствовала своих лет и была уверена, что окружающие тоже не замечают ее возраста.

— Вы можете еще превосходно работать, — мягко проговорил он, — но этот материал уже… Боюсь, что вы попадете в ложное положение… — И ласково добавил: — Вы не обиделись?

У нее хватило сил, улыбаясь, ответить:

— Нисколько. Я подумаю.

Она не торопясь сложила в папку листы и, не слушая его заверений, что он найдет ей «гигантский материал», спокойно ушла.

Выйдя на улицу, она, не отдавая себе отчета, побрела в противоположную от дома сторону.

Был веселый апрельский день. Таяло. Город казался промокшим насквозь. Она шла, все убыстряя шаг, в голове настойчиво жужжали слова: «уже», «еще», «еще могу, уже нельзя…», сворачивала в какие-то переулки, попадала на какие-то улицы и, только выбившись из сил, остановилась в совершенно незнакомом месте. Ноги промокли, слабость была такая, что хотелось лечь прямо на сугроб серого талого снега. Она посмотрела на часы и ужаснулась: ей давно пора быть дома — вечером концерт.

Поезд тронулся. Очевидно, она так и поедет одна. Судя по спущенным верхним полкам, этот вагон никогда не наполняется. Пять часов одиночества в замкнутом пространстве купе! Раньше она бы этому обрадовалась — предотъездный день всегда бывал шумным и утомительным. Нужно было подготовить дом к своему длительному отсутствию — проверить одежки детей, что-то пришить, простирнуть, тщательно убрать квартиру, накупить впрок еды и развесить «плакаты».

Когда-то, перед первой поездкой, Вера Васильевна, беспокоясь, что без нее все пойдет вкривь и вкось, села и «прожила» весь день своих детей. В результате на будильнике появилась картонка: «Заведи меня!», над Петькиной кроватью повисла черная ступня, красные буквы вокруг нее кричали: «Стой! Вымой ноги!», над обеденным столом с люстры спускался громадный язык, вопрошавший: «Поел? А кто уберет?», газовая плита просила: «Погаси меня!», входная дверь напоминала: «Проверь, где ключи!». Муж и дети, а потом только дети всегда провожали и встречали ее — это было традицией. Они вваливались с ней в купе — им непременно нужно было знать, как и с кем она поедет, совали приготовленные подарочки: шоколадку, яблоко, свежий журнал. В десятый раз договаривались, на какие главпочтамты писать и когда ждать от нее известий.

Сегодня ей некому было даже сказать: я уезжаю. Никто не заметит ее отсутствия, не будет ждать ее возвращения, и если она совсем не вернется, то хватятся ее не скоро — кто-нибудь из старых подруг начнет тревожиться, что ее телефон давно не отвечает.

Вере Васильевне стало так горько, что снова пришлось одернуть себя: «Не реви! Только этого не хватало!» Чтоб отвлечься, она быстро надела очки и вынула текст.

В последнее время ее великолепная профессиональная память стала подводить. В Пушкинские дни с ней произошел ужасный случай. Ее послали в маленький клуб иллюстрировать лекцию о творчестве Пушкина. После того как лектор рассказал о «Борисе Годунове», она начала читать «Сцену у фонтана», читанную ею без счета. Начала хорошо, подъемно, прекрасно видя своим внутренним видением звездную ночь, сад, фонтан, дошла и монологе Самозванца до слов: «Ты ль наконец? Тебя ли вижу я одну со мной…» Следующая строка — «Под сенью тихой ночи» — вылетела начисто, напрочь! Ее обдало жаром, она в смятении повторила: «Одну со мной…», в отчаянии брякнула: «Под луной…» — и кое-как дочитала до конца.

Это «под луной» стало для нее жупелом. Теперь перед редкими концертами она заставляла себя прочесть весь текст — подключала зрительную память.

Вера Васильевна раскрыла папку и поняла, что читать не сможет, темно. Какое у нее раньше было острое зрение! Ей говорили, что она может быть впередсмотрящим на корабле. Да-а… теперь ей ежеминутно что-нибудь напоминает о приближающейся старости, усиливает ощущение непрочности, беззащитности. Раньше ей казалось, что старость — это не про нее, что ее неиссякаемый запас жизненных сил позволит ей до последнего часа оставаться молодой, сильной, работоспособной, нужной всем. Ну, появятся седина, морщинки — ерунда, чисто внешние признаки, а внутренне она останется такой же. Получилось же как раз наоборот — с внешними признаками дело обстояло сравнительно благополучно, а вот внутреннее состояние выражалось в словах: «Как мне все надоело! Как я устала жить!» Иногда бывали взрывы — она металась по квартире и выла: «Надоело! Осточертело! Обрыдло! Не хочу! Не могу так!» И снова возвращалась «на круги своя»: «Что со мной случилось? Как это произошло?» И снова путались мысли, наваливались обиды…

Поезд шел медленно, часто останавливался на полустанках. Время тянулось бесконечно. Вера подобрала ноги на скамью, вжалась в угол и закрыла глаза. О своей нынешней жизни думать было нестерпимо, и, спасаясь от гнетущих мыслей, она старалась увидеть себя другой: юной, полной надежд…

Замуж Вера Васильевна вышла студенткой последнего курса. В Театральном институте был новогодний вечер. После веселого «капустника» начались танцы, кто-то подвел к ней высокого плотного парня, и он пригласил ее. Танцевал он плохо, очень смущался и, кроме «простите», ничего не говорил, но Вере Васильевне, тогда еще Верочке (как давно это было!), он понравился, как она потом поняла, своей непохожестью на окружавших ее ребят — уверенных, языкастых, исполненных всяческих порывов. Когда вечер кончился, Павел пошел ее провожать. Была настоящая новогодняя ночь, снежная, с легким морозом. Они шли по затихшему городу, и он так стеснялся ее, что даже не решался взять под руку. Он оказался аспирантом-химиком, жил в общежитии и на вечер к ним попал совершенно случайно.

Потом он каждый день встречал ее после занятий, иногда подолгу топчась у подъезда института, даже не решаясь войти в вестибюль. Был по-прежнему молчалив и стеснителен, только смотрел на нее восторженными глазами и отвечал широкой, доброй улыбкой на ее болтовню — она сама могла говорить за двоих.

— Ты что сияешь? — иногда прерывала себя Вера.

— Соскучился очень… Рад… — с трудом выдавливал он.

— Скажи что-нибудь! — приставала она.

Он начинал рассказывать, как ведет практические занятия со студентами, или о статье, которую поручил ему написать его руководитель. Но не о лабораторных занятиях и научных статьях ей хотелось услышать, а о том, что она — любимая, единственная, что он без нее жить не может…

«Буду тоже молчать!» — как-то решила она, выходя из института, и, сдержанно кивнув ему, молча пошла рядом. Он несколько раз беспокойно заглянул ей в лицо и наконец робко спросил: