Мира Смирнова - За окнами сентябрь

Когда она возвращалась домой после репетиции или дневного концерта, нагруженная тяжелыми сумками (покупки приходилось делать по дороге), ее встречал восторженный вопль Петьки: «Пришла! Мамынька пришла!» Откуда у него взялось это стародавнее «мамынька»? Таня звала ее коротко и современно: «Ма». Дети висли на ней, потом отнимали сумки, помогали раздеться, и она была счастлива. Ведь это счастье, когда тебя так встречают!

Она сразу же бросалась в гущу домашних дел: на кухне шипел и булькал обед, в ванной лилась вода — полоскалось белье, выстиранное утром, — звонил телефон. Она бегала по квартире, и дети вились около нее, наперебой рассказывая о своем: к Тане опять прицепилась Жердь (учительница) за то, что у нее не так обернуты тетради (тогда почему-то полагалось обертывать тетради в кальку), и Вера тут же писала записку: «Уважаемая Мария Яковлевна! Прошу Вас не сердиться на Таню, виновата я — не успела купить…» Петька от души подрался в детском садике и теперь упивался победой: «Я ему так дал! Так дал!» Придерживая плечом телефонную трубку, она переплетала Тане косички, на ходу вытаскивала из пухлой Петькиной ладошки очередную занозу, весело командовала детьми: «Принеси… Отнеси… Положи… Дай…» Стояла веселая суматоха! И только когда она забегала в свою комнату и натыкалась на лежавшего с газетой мужа, в ней закипало раздражение, но она сдерживала себя и, улыбаясь, замечала: «Правильно! Зачем сидеть сложа руки, когда можно лежать?» Павел добродушно улыбался, спускал ноги с дивана и произносил что-нибудь неуместное: «Знаешь, киты «горбачи» издают мелодичные звуки…» Она дико смотрела на него и выскакивала прочь.

Однажды она сорвалась. Был очень тяжелый день. В Филармонии на общем собрании отдела, как всегда, стоял вопрос о дисциплине. Худрук поставил в пример Веру, хвалил ее за работоспособность, дисциплинированность, постоянный поиск, творческий рост. Это вызвало соответствующую реакцию, и одна из выступавших открыто сказала, что деятельность Веры Васильевны можно рассматривать и в другом аспекте — как погоню за длинным рублем, карьеризм и даже, почему-то, подхалимаж. Это было так несправедливо, что за нее сразу заступились, но скверный осадок остался.

Потом в магазине она стояла в очереди в кассу, держа в руках сто рублей и соображая, за что нужно платить, а когда подошла к кассе, то денег в руках не оказалось. Вытащили или выронила? А больше у нее не было. Домой вернулась с пустыми руками, пришлось изворачиваться, чтобы приготовить еду на ужин и завтрак.

Танюшку она застала в полном душевном расстройстве — получила двойку за контрольную по арифметике. Пресловутая Жердь обвинила ее в списывании, а на самом деле ей перебросили тетрадку, чтобы она проверила. Обычно сияющий Петька затуманился — то ли из сочувствия к сестре, то ли заболевал.

Вечером концерт был «у черта на рогах», в каком-то общежитии. В зале оказалось двое пьяных, разговаривавших синхронно с Верой, их долго и шумно выдворяли, а она, вместо того чтобы остановиться и переждать, от злости продолжала, форсируя звук, стараясь перекрыть гвалт, и, конечно, никто ничего не понял.

Потом с полчаса под дождем на ветру ждала трамвая, думая о том, что если бы у нее был хороший муж, то он бы вышел встретить ее, приготовил бы горячую ванну, дал бы в постель чаю.

На пустынной уже, темной улице, близко от дома, к ней пристал парень: «Кошечка, пойдем со мной!» — и попытался обнять ее. Она развернулась, двинула его концертным чемоданчиком и побежала. Парень бросился за ней, выкрикивая угрозы, она влетела в подъезд, взвилась на второй этаж, к счастью, встретила соседа по площадке, и парень отстал.

Домой пришла задыхающаяся, измученная, продрогшая и, увидев мужа, дымившего в постели своими вонючими «гвоздиками» (сколько раз она просила не накуривать на ночь!), не выдержала — зарыдала, загремела…

Усталость, неприятности и волнения дня вылились в приступ ненависти к Павлу: он во всем виноват! Она кричала, не помня себя, валя все в одну кучу — и его затянувшуюся диссертацию, и свое сохнущее без любви сердце, выискивая слова, чтобы больнее ударить его.

Он вылез из постели и понуро стоял босой, в мятой пижаме, оттопыривающейся на животе (этого обстоятельства она тоже не упустила), умоляюще бубня:

— Ну что ты!.. Не надо… Зачем ты так?

Его кротость, покорность — мужчина называется! — еще больше подстегнули ее, и, когда он, не смея подойти, издали протянул ей стакан воды, она, почувствовав прелесть бешенства, вышибла стакан, крикнув:

— Ничтожество! Слякоть!

И тут по движению его губ она прочла: «Дети», оглянулась, увидела плачущих Петьку и Таню и сразу опомнилась.

Уложив и с трудом успокоив детей (Петька так дрожал, что пришлось прилечь около него и дождаться, пока уснет), она, чувствуя себя совершенно выпотрошенной, пошла в ванную и долго сидела там. Было так стыдно, так жалко Павла, что не хватало духу вернуться в комнату. Наконец она собралась с силами — не ночь же здесь сидеть — и поплелась к себе.

Ее постель была приготовлена, на столике дымилась чашка с чаем, Павел, опустив голову, ходил по комнате. Увидев ее, он остановился и робко, виновато улыбнулся. «Баба, — подумала Вера, глядя на крупную, мужественную фигуру мужа, — бабища ты моя безответная», — и тихо проговорила:

— Прости меня. Это было отвратительно. Больше никогда…

Павел засуетился, заулыбался, помог ей лечь, поил чаем, осторожно гладил по голове, говоря: «Бедная ты моя, бедная…»

И, засыпая, она подумала: «Он действительно меня любит, а это не так уж мало».

Больше она не повышала голос на мужа. Научилась сдерживаться, обходить острые углы, на неприятности реагировала шуточками, и дома установилась мирная, добрая атмосфера.

Иногда, чаще весной, на нее накатывала тоска: неужели вот так, без любви, пройдет жизнь? Тогда она намечала вехи: пусть Павел защитит диссертацию, встанет на ноги, и она непременно разведется. Потом — пусть подрастут дети, чтобы можно было им все объяснить… Но вехи мелькали, и все оставалось на месте. Появилась привычка, а нет ничего опаснее привычек — их так трудно ломать.

Оправдывая свою непоследовательность, она думала: «А для чего, собственно, рушить налаженную жизнь?» Тот единственный, которого она могла бы полюбить всей силой души, так и не объявлялся, а просто остаться одной было страшно — в одиноких женщинах всегда есть что-то ущербное.

Все помыслы и чаяния она сосредоточила на работе, и это принесло плоды — к ней пришло профессиональное умение, ее стали называть мастером.

Павел наконец защитил диссертацию. В доме появился достаток. Дети росли здоровыми, ухоженными, но у них стали возникать более сложные проблемы, чем несправедливая двойка или потерянные фантики. Петька становился нахалом. На ежедневный вопрос Веры: «Что было в школе?» — небрежно отвечал: «В поряде (тогда еще не было всеобъемлющего «нормально»), два «пятака» получил», а на одобрительное восклицание матери пожимал плечами: а что особенного? Если язык подвешен — всегда наболтать можно. Взяв дневник, Вера почти всегда натыкалась на замечания, чаще всего они гласили: «Смешил класс — мешал вести урок».