Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Виктор Дмитриевич стоял молча. Не переставая дергать губами и держась дрожащей рукой за планку, Прасковья Степановна изумленно смотрела на него. Сначала будто не узнавала. Потом наконец узнала. С коротким стоном охнув, слабея и пятясь, она рывком захлопнула дверь.

Выходя со двора, Виктор Дмитриевич содрогнулся, словно не пять минут назад, а лишь сейчас увидел перед собою ненавидящие глаза Прасковьи Степановны — в красных обводах припухлых век, с тяжело нависшими бровями.

И в тот же миг начало оживать и врываться в сознание подлое прошлое. Вот здесь он бежал с Асиными платьями...

Видения ясные и страшные, почти как галлюцинации, замелькали перед глазами... Неужели это было? Было! Было, будь оно проклято!

Хотелось и сейчас броситься бежать, ничего не видеть. Скорее бежать отсюда, где на каждом шагу подстерегают обвиняющие видения!

Но скованность охватила все тело. Ноги занемели. Он задыхался... Нет, нет никаких оправданий... Не хватает воздуха, нет сил. Как справиться с собой?

Не глядя он провел рукой по забору. Набрал в ладонь снега, сунул в рот...

Покой и ясность, добытые такой дорогой ценой, сокрушены. Сокрушены полностью и мгновенно — в момент расплаты за прошлое. Нет сейчас ни покоя, ни ясности. Ничто не проходит в жизни бесследно. Этот неумолимый закон торжествует. Хочешь честно пронести через всю свою жизнь настоящее имя человека — никогда не забывай об этом!

После Виктор Дмитриевич не мог вспомнить — где ходил в тот день, что делал, о чем думал. Проскальзывала мысль, что надо ехать на работу, — никто ведь не отпускал его. Он позвонил Юдину, но коммутатор был занят. Больше он не мог заставить себя подойти к телефону.

Он уходил и снова возвращался к больнице. И снова бродил по улицам, по набережным. Кружил и кружил по городу, не чувствуя ни усталости, ни голода.

Так он проходил и остаток дня, и всю ночь. И утром опять вернулся к больнице. Увидел, как в больницу вошла Прасковья Степановна. Ее вел под руку высокий мужчина в кожаном пальто. Виктор Дмитриевич не знал Щербинина, но необъяснимым чувством догадался, что этому человеку Ася была тоже дорога.

Вахтер отворил тяжелые решетчатые створки ворот. Во двор больницы въехала синяя закрытая машина. Сквозь широкие стекла виднелось тусклое золото неразборчивых букв на белых и красных лентах венков, покачивавшихся в такт движению машины...

Через долгий, долгий час похоронный автобус медленно, словно с какой-то угрюмой торжественностью, выехал обратно. За стеклами Виктор Дмитриевич увидел нагнутую голову Прасковьи Степановны и сползший с ее волос, зацепившийся за верхушку венка пуховый коричневый платок. Мужчина в кожаном пальто сидел рядом и держал Прасковью Степановну за плечи.

Посмотрев, куда свернул автобус, Виктор Дмитриевич понял, что гроб повезли в институт: «Будет, наверно, гражданская панихида».

Теперь уже сам толкая всех, задевая локтями и не оборачиваясь на возмущенные возгласы прохожих, захлебываясь колючим морозным воздухом, он побежал к трамвайной остановке и поехал в институт. Быстрее, быстрее, быстрее!

Приехал и долго стоял около парадной, — никак не мог собраться с силами. Входили и выходили люди, и ему было и больно и странно слышать их спокойные разговоры.

Он вошел в парадную. Сразу же у входа снял шапку. И вспомнил, как где-то читал или слышал, что преступников всегда влечет посмотреть на свою жертву. И уже никак не мог отделаться от этой навязчивой мысли.

Не спрашивая дороги, он шел по коридорам, шел на звуки шопеновской музыки. Только теперь он почувствовал всю трагическую силу шопеновского похоронного марша. Каждый когда-то кого-то теряет. Каждый проходит через это испытание в жизни...

Этот марш не для тех, кто умер. Он для тех, кто живет. Кто должен пройти через тяжелейшее из испытаний. Страдания и боль не одного человека, а тысячи тысяч влились в эти звуки.

Почти шатаясь, он прошел по длинному коридору. Заметил широко распахнутые двери в зал, откуда, перехватывая дыхание, все плыла и плыла шопеновская музыка... Неужели здесь лежит Ася?.. То, что было Асей...

Боясь, как бы не упасть, он вошел в этот страшный зал. И на стенах увидел проекты светлых городов с солнечными площадями и желто-синими далями полей и лесов. В углу расположился оркестр. Вдоль стен теснились молчаливые люди.

На высоком постаменте около сцены стоял гроб. За гробом — опять тот же мужчина в кожаном пальто, Прасковья Степановна, Вадим, Мария Васильевна Евдокимова с напряженно приподнятыми седыми бровями.

Тяжелеющими, подкашивающимися ногами Виктор Дмитриевич пошел к гробу...

Неужели вот это и все, что осталось от Аси? От той живой Аси, которая так заразительно смеялась. Которая первой поцеловала его белой ночью на Марсовом поле... Прячась от бесшумного легкого дождя, они стояли под старой липой и слушали, как в стороне Морского канала зенитки отгоняют вражеские самолеты. Казалось, что это от выстрелов с вздрагивающей листвы скатывались прозрачные капли и падали на волосы, щеки, горячие губы...

Неужели нельзя сейчас подойти к Асе и взять ее за руку? За ту самую руку, что летним вечером ласково трогала теплый шершавый гранит на набережной... Неужели нельзя попросить у нее прощения — за все, за все?.. Неужели ее, такое родное, с веснушками, с маленькой родинкой над верхней губой, — неужели это лицо можно увидеть сейчас в последний, на всю жизнь в последний раз?.. И неужели же оно все-таки мертво?

Музыка смолкла. Скрипнуло откидное кресло, в которое сел дирижер.

И стало тихо. Так тихо, как становилось в доме, когда прекращался долгий обстрел и стихал метроном... Они слышали с Асей близкое, теплое дыхание друг друга. Но то была счастливая тишина жизни, — в ней можно было услышать далекие трубные отзвуки победных маршей будущего...

Через минуту — должно быть в конце коридора — глухо захлопали двери. Потянуло легким сквозняком. Слабый, совсем неприметный ветер дул по ногам. Холодил руки. По-весеннему нежно, чуть шевелил лепестки белых цветов над самым Асиным лицом...

Ноги все тяжелели и тяжелели. Виктор Дмитриевич все шел и шел. И все еще никак не мог дойти до гроба.

Уже холодели не только руки. Но и сердце, и вся кровь. А лицу почему-то становилось все жарче и жарче. Точно он приближался к нестерпимому огню...

Его теперь заметили. Вытягивая руки, словно чтобы оттолкнуть его, Прасковья Степановна сделала было шаг вперед, но Вадим и Щербинин удержали ее.

Виктор Дмитриевич подошел к гробу. Перестали хлопать двери. Белые цветы над Асиным лицом уже не дрожали. Будто превратились в восковые...

Он закрыл глаза. Из коридора все еще тянет ветром... Нет, это свежий упругий ветер над рассветной Невой, когда они шли с концерта... И потом — последняя пара заштопанного белья... и в последний раз закрылась дверь — навсегда разделились две жизни... И вот уже осталась теперь — только одна.