Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

«Оделся как попугай, и думает, что он самый красивый», — неприязненно подумал Виктор Дмитриевич.

Глядя на сердитое выражение его лица, Леля посмеивалась. Она теперь любила, когда он немного сердился, — в нем начинала чувствоваться сила.

Программа открылась неинтересно: плохой жонглер, нещадно фальшививший аккордеонист, самодовольные партерные акробаты в стилизованных матросских костюмах.

Виктор Дмитриевич начал жалеть, что пошел на этот концерт. Он уже собрался было даже предложить Леле уйти, но передумал, когда ведущий объявил, что пианист Анатолий Барулин исполнит вальс Чайковского.

С первых же звуков он насторожился, почувствовав талантливость и силу молодого пианиста. Он давно не слышал этого вальса, и получал наслаждение не только от самой музыки, но и от своеобразного, проникновенного исполнения.

Публика приняла пианиста горячо. Ведущий объявил: «Полонез» Шопена... Удивительная прозрачность и свежесть звуков поразили и захватили Виктора Дмитриевича. И вдруг его сосед справа, встряхнув головой и отбросив назад свои поповские волосы, крикнул:

— Хватит!.. Довольно!..

Прямо на середине такта пианист резко сбросил руки с клавиатуры, встал и медленно, не отрывая ног от пола, чуть пошаркивая подошвами, неуверенно пошел к кулисе.

Леля схватила Виктора Дмитриевича за руку, взволнованно шепнула:

— Ведь он слепой.

Виктор Дмитриевич, почти не помня себя, вскочил и зааплодировал изо всей силы, до боли в ладонях. Следом за ним поднялась Леля. Поднялись люди в передних рядах, справа, слева и сзади.

Пианист уже вернулся к роялю, но ему не давали возможности играть, — аплодисменты перекатывались под сводами высокого зала из одного края в другой.

Опустившись в кресло, Виктор Дмитриевич повернулся к соседу:

— Лучше уходите! — сказал он и сжал кулаки.

И, видимо, лицо его было таким угрожающим, что сосед поднялся и, согнувшись, словно боясь, что удары сотен рук могут сейчас обрушиться на него, стал пробираться вдоль ряда к выходу...

Виктор Дмитриевич почувствовал, что слепой пианист останется для него примером на всю жизнь — живым примером человеческой воли и любви к своему искусству. И он, слепой, будет вести вперед его, зрячего... Что ж, жизнь трудна. Пусть будет и так. Главное — идти только вперед!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Утром Вадиму Аносову позвонила домой Прасковья Степановна. Она сообщила о болезни Аси и передала ее просьбу — во что бы то ни стало прийти.

Вадим сейчас же отправился на Крестовский. Увидев его, Ася хотела приободриться, начала говорить о своей поездке в Москву, на всесоюзное совещание строителей:

— Ты уже, наверно, читал в газетах об этом совещании. Мне кажется, в нашем строительстве начинается совсем новое. Мы еще не знали такого. И многое, многое должно стать теперь иначе...

На тумбочке около кровати лежала командировка на строительство новой гидроэлектростанции на Ангаре, придавленная перевернутым стаканом. Ася грустно улыбнулась:

— Завтра надо ехать, а я — вот... Я маме говорю — пусть она все-таки собирает. Может быть, к утру станет лучше. Отпустит же наконец этот приступ...

Прасковья Степановна принесла хрустящее с мороза, негнущееся и ломкое белье. Комната сразу наполнилась чуть влажным запахом свежести. Отобрав Асины вещи, она принялась неохотно гладить их и укладывать в чемодан. Вадим видел, что, сдерживая слезы, она занимается сборами просто для успокоения дочери. А может статься, и сама она хочет убедить себя, что к завтрашнему дню Асе, возможно, станет лучше.

Ася устала от нескольких произнесенных фраз, задохнулась от боли. Потерявшие блеск глаза стали серыми. Синевато-черные тени под бровями и на впалых щеках проступали в солнечном свете очерченно резко.

Отдышавшись, но все еще не выходя из тяжелой задумчивости, она с усилием чуть повернула голову. Положила на руку Вадима свою холодную, влажную ладонь, словно требуя самого честного ответа. И спросила неожиданно:

— Ты веришь в Виктора?

— Верю, — твердо ответил Вадим.

Ася облегченно вздохнула, показала глазами:

— На пианино — его ноты, скрипка, ордена. Я обещала вернуть, когда он снова будет человеком... Поправлюсь — приду к нему. Надо было давно прийти... Не говори ему этого... ничего не говори... Отдай...

Все воскресное утро Виктор Дмитриевич вместе с Мещеряковым и Колей Петровым пробегал на лыжах...

Слепящее солнце над белыми, тихими полями. Льющиеся сверху, между вершинами высоких деревьев, упругие струи света в январском лесу — голубом от теней на снегу и шумном от перекликающихся голосов. Стеклянный, короткий звон сбитых палкой сосулек где-то совсем рядом, должно быть около сторожки.

Какое счастье, какая радость — выбегать на опушку, видеть молчаливые снежные поля, маленькие дома с тонкими дымками над трубами, слышать манящий в дорогу, затихающий стук раннего утреннего поезда, а потом — снова мчаться через лес, через лес, дышать полной грудью. Кусок неба между вершинами, увиденный на бегу, яркий желтоватый блик в искристо-прозрачном воздухе, пойманный прищуренным глазом, далекий и близкий свет солнца — все доставляло радость.

Виктор Дмитриевич жадно впитывал в себя эту радость. Он не видел ничего по отдельности. Но в то же время видел все. Не слышал отдельного глухого шороха в вершинах или протяжного зова друзей, не чувствовал порознь ветра или солнца, но чувствовал все. Сразу все. Всю жизнь — с лесом, ветром, солнцем, друзьями...

Могучее чувство! Его можно передать лишь в музыке. Это — бодрящая усталость всласть потрудившихся мышц. Сильный и здоровый поток, отдающийся взволнованным, ритмичным гулом в висках. Это — биение самой крови в жилах, сама жизнь!..

Возвратившись из лесу, Виктор Дмитриевич сейчас же сел за работу. Снова — и теперь еще сильнее — переживая утреннюю радость, захваченный светлым потоком рождавшейся в нем музыки, он не отрываясь просидел за работой до самого обеда.

После обеда неожиданно приехал Вадим — привез скрипку, ноты и ордена. Он даже не разделся, не присел. Уходя, сдержанно сказал:

— Несколько часов назад Асю отправили в больницу. — Он назвал больницу. — Очень плохо с сердцем...

Проводив друга, Виктор Дмитриевич открыл футляр скрипки, бережно стер оставшуюся с давних времен канифольную пыль на деке, под струнами. Боязливо положил ладонь на струны. И тотчас, как от ожога, вздрогнув, — отнял ее. Струны тоже вздрогнули. Прозвучали затаенно-глухими и далекими звуками,— такими далекими, что занялось сердце. И мысли, вслед за ними, прозвучали издалека-издалека, будоража память, поднимая забытый стыд...

Он потрогал ордена... Принимая вот этот орден Отечественной войны, он громко выкрикнул: «Служу Советскому Союзу!» А потом... Бесплодно прожитые годы. Бедность жизни. Бедность мыслей и чувств. Отречение от всех своих идеалов и мечтаний... Водка делает человека эгоистом: жизнь только для себя — бесцельная для ума и пустая для сердца жизнь... Ледяная пустыня бесприютных зимних ночей. Унижения, горечь и стыд, истощенное сердце. И он еще смел обижаться, что не верят в него люди, не верит Ася...