Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Первое время жена Аркадия не приходила в больницу. С выписывающимися больными он посылал ей умоляющие записки. Она не выдержала и сдалась.

В очередное воскресенье Чернов познакомил с ней Виктора Дмитриевича.

Несмотря на мороз, Ксения Федоровна была в легоньком пальто. Сжимая кулачки и быстро потирая их, она долго грела руки, замерзшие в тонких трикотажных перчатках с густой штопкой на кончиках пальцев.

Виктор Дмитриевич заметил, что она застенчиво прячет под стул свои красивые ноги в начищенных — без бот — туфельках. Она принесла мужу печенье, хорошие конфеты, яблоки.

— А почему ты не захватила консервированного компота? — с неудовольствием спросил Аркадий, приоткрывая кулек. — Ты же знаешь, я очень люблю...

— В овощном магазине был перерыв, — оправдывалась Ксения Федоровна, и Виктору Дмитриевичу стало не по себе от ее оправдания. — Я оставлю деньги, попросишь сестру купить.

Из кошелька, в котором не осталось ничего, кроме сложенного вчетверо розового платочка, Ксения Федоровна вынула аккуратно сложенную двадцатипятирублевую бумажку. Бережно, с коротким и жестким хрустом, как будто бумажка была из фольги, развернула и отдала сестре. Аркадий велел купить компот и на оставшиеся деньги — папирос.

— Возьмите «Казбек». Этот «Север» курить невозможно. Сушеные водоросли из старого аквариума, а не табак...

Посидев с полчаса, Ксения Федоровна заторопилась:

— Я пойду... уже пятый час, не меньше.

Виктора Дмитриевича охватило желание ударить Чернова по рукам, неторопливо обдиравшим обертку шоколадной конфеты.

— Прогуляться хочешь? — разжевывая конфету, равнодушно спросил Аркадий. — У нас в отделении вечером кино. Два раза в неделю бывает. — Он кончил жевать и, вытирая пальцы, взглянул на белое, в оранжевых подсветах окно. — День сегодня, кажется, хороший. Мороз, правда... Ты не задерживайся, дети одни.

По вопросительно поднятым бровям и приоткрывшимся губам Виктор Дмитриевич уловил в лице Ксении Федоровны какое-то напряженное ожидание. «Наверно, хочет поговорить о детях», — попробовал угадать он, и не ошибся.

Все время Ксения Федоровна ожидала, что муж спросит о детях. За ласковое слово о них она готова была простить ему и невнимание, и пропитые вещи, и многое, многое. Она бы никогда не простила ему этих обид и давно бы уже ушла, если бы не дети. Одно слово заботы о детях — ну хоть: как они? что с ними? — и это дало бы ей новые силы опять работать в три горба, заронило бы надежду, что у мужа все- таки осталась капелька совести и, может быть, все еще и будет хорошо.

Но муж промолчал. Тогда, опуская брови, сказала она — тихо, безрадостно:

— Не беспокойся, я быстро. — Ксения Федоровна поцеловала мужа и, касаясь губами его холодной щеки, прошептала: — Сделаю все, что хочешь, только не пей.

— Мы уже говорили об этом, — сморщился Аркадий. — Ты придешь в среду?.. Захвати обязательно фруктового сока. У меня такая жажда, а воду пить противно — хлоркой пахнет. Не забудь, котик...

После прихода жены Чернов совсем повеселел. Крупно откусывая и хрустя яблоком, принялся вспоминать о своих пьяных похождениях:

— Прошлым летом было. Просыпаюсь тяжелый. Деньги есть, спрятаны в книге «Мастерство актера». А как выйти? Живу на третьем этаже. Жена заперла меня и чуть свет исчезла куда-то со всем выводком. Думал, думал, придумал — спуститься по водосточной трубе. Оделся, полез. Но накладка вышла. Спустился вниз, а на тротуаре — милиционер. За вора принял! Неделю целую таскали в милицию. Хорошо, жена заступилась...

Раньше Виктор Дмитриевич много пил с Черновым, но между ними никогда не было большого разговора о семьях, — ни одному не захотелось бы признаваться в своей подлости. Оба только жаловались на жен. Виктор Дмитриевич попробовал сейчас расспросить Чернова о его жене. Однако Аркадий промолчал...

Вместо того чтобы заниматься детьми, жена — от нужды — давно пошла работать счетоводом на швейную фабрику. Она выучилась шить, и полночи еще сгибается дома над машиной. Вторая комната — лишние триста рублей! — сдана одинокой женщине. Вся семья, семь человек, теснится теперь в одной комнате. Вваливаясь пьяным, Аркадий кричит, что ему надо читать пьесы, учить роли, но дома нет никакой возможности работать. Жена преждевременно начала седеть. Она все сносит ради детей. Только дети и дают ей силы еще как-то тянуть... Не очень приятно рассказывать о том, до чего ты довел семью.

Оставив вопрос приятеля без ответа, Аркадий насмешливо заговорил о лечении:

— Пустая затея! Не все равно врачу — буду я пить или не буду?..

По заведенному стандарту, врач Славинский назначил Чернову десять сеансов апоморфина. Сначала делался укол солянокислого апоморфина, вызывающего рвоту, а следом давали спирт. Это мучительное сочетание должно было выработать рефлекторное отвращение к водке.

Приняв назначенный курс, Аркадий выписался, убежденный в том, что отвращения к водке у него не появилось.

— Если опять с кладбища в больницу привезут — это еще ничего, — шутя сказал он, прощаясь с Виктором Дмитриевичем. — Хуже, если случится наоборот — из больницы на кладбище. — Хотя слова эти и были произнесены со смехом, в них прозвучали тоскливые нотки. — Говорят, алкоголики хорошо не кончают...

Провожая Аркадия, Виктор Дмитриевич знал, что скоро подойдет и его очередь выписываться.

«Врач сделал свое дело. Спас меня. Начинается, можно сказать, вторая моя жизнь».

Но сознание, что он как бы неожиданно получил самый ценный из всех возможных для человека подарков — жизнь! — не рождало у Виктора Дмитриевича радостного чувства. Неотступно преследовали изнуряющие мысли о будущем. Будущее представлялось беспросветным.

«С чего же начинать вторую жизнь?»

На этот вопрос, с которым ложился и вставал, он не находил никакого ответа.

По соседству с Виктором Дмитриевичем в палате выздоравливающих лежал токарь Сестрорецкого завода Гуйда, втянувшийся в пьянство сравнительно недавно, смешливый человек со светлым чубиком над загорелым высоким лбом. Руки токаря были подвижны и гибки, как у хорошего музыканта. Они сначала привлекли внимание Виктора Дмитриевича.

Гуйду направила на лечение дирекция завода. Он стыдился своего пребывания в больнице, и Виктор Дмитриевич думал, что за смешливостью токарь скрывает стыд. Особенно он в этом уверился, когда Гуйда, забавно встряхивая коротким, рассыпающимся чубиком, рассказал, как с похмелья ходил на работу:

— От дома к заводу мне через лесок надо идти. Прогуляешь день, перепьешь, а потом на работу еле-еле, топ-топ. Солнце, деревья зеленые — прямо благодать. А тебе до того ж тошно! Да еще птицы проходу не дают. Только в лесок войдешь, кукушка-ябеда начинает считать, сколько ты выпил вчера: «Рюмочку ку-ку... еще одну ку-ку». Ну, весь лесной кагал и давай потешаться над тобой. Никакое начальство не сумеет отругать так. Сквозь землю провалился бы, не то что на солнце глядеть... Грач, окаянный,заберется повыше, чтоб камнем не достать его, и орет на весь свет: «Пррр-гул... пррр-гул». Лягушка из болотца выскочит, уставится очами, как у нашего табельщика, да как заладит в самое ухо: «Ква-с, ква-с пей... ква-с, ква-с пей». Цыкнешь на нее, умолкнет, сатана, а покоя все равно нет. Грач-срамник залетит наперед и намекает насчет похмелья: «Кр-ррр... кр-ррр... к-ррр-ужку пива и сто гррр-амм». А дятел вредный, как председатель завкома, перестучит всех и долбит: «Я тебе дам сто грамм!.. И-ди ра-бо-тать». Что ж поделаешь, иду. Сначала, ох, как тяжело! Разработаешься, вроде полегчает. А без опохмелки обошелся — стоп куролесить! Тут уж только на работу и нажимай... До работы я жадный. Раньше чуть не каждый месяц премии за рационализацию получал. Любил мозгами поворочать. А с этой водкой... В пятницу — маленькая суббота, в понедельник — маленькое воскресенье. А всю неделю, как на дрожжах, бродишь, квасишься, вроде бабкиного теста. — Гуйда потеребил пальцами чуб и, посмеиваясь, загадал загадку: