Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

О чем бы Славинский ни думал, мысли его возвращались к Чернову... Прошлым летом Ксения Федоровна просила установить опеку над мужем. Формально — этого нельзя было сделать, и Петр Афанасьевич успокоился. А наложи тогда опеку, не оказалось бы дикой нищеты — сохранились бы вещи, жена получала бы за мужа деньги, дети были бы сыты, в тепле. Алексей, конечно, добился бы опеки.

Сейчас Славинский мог бы доказать любому, что ни одна отрасль медицины не соприкасается так тесно с областью общественно-социальной, как психиатрия, что долг психиатра — не только вылечить больного, но и подумать о его будущей жизни. Правота этих слов Мещерякова открылась Петру Афанасьевичу в трагедии семьи, которую он только что навестил. Жизнь решила спор. Прав оказался Алексей.

«Домой, скорее домой — и в постель, — сказал себе Славинский, чувствуя озноб. — Я, кажется, заболеваю.

Вместо этого он спустился с моста, присел на ступеньку у подножия ростральной колонны.

«Состояние почти сумеречное», — профессионально определил он свое поведение, поднимаясь со ступеньки и неизвестно зачем огибая вдоль парапета полукружие стрелки Васильевского острова...

Жена встретила Петра Афанасьевича тревожным вопросом:

— Что случилось? Звонил Алексей Тихонович. Он беспокоится. Ты же давно ушел из отделения... и расстегнутое пальто...

— Приготовь постель, пожалуйста.

Петр Афанасьевич лег. И сразу же навалилась тоскливая, расслабляющая полудремота, переходящая моментами в забытье. Отгоняя эту тяжелую забывчивость, врывались мысли о вине перед Черновым и его семьей.

«Нет же, нет моей прямой врачебной вины», — убеждал он себя, вспоминая историю болезни Чернова. Но убеждение в своей невиновности не приносило ожидаемого облегчения.

Он вспомнил, как еще в институте профессор хирургии говорил: «Для каждого честного врача есть самый страшный суд — суд собственной совести».

Петр Афанасьевич сомкнул тяжелеющие веки. Бесконечной спиралью начали раскручиваться перед глазами зеленые, красные, желтые круги. Из этой бешено крутящейся глубины — из черной булавочной точки в центре ее — появлялось крошечное, с горошину, и стремительно приближалось, наплывало, вырастало до неестественно огромных размеров, почему-то все время распухающее, землистое лицо Чернова, покрытое бурыми пятнами...

«У меня высокая температура».

Открыв глаза, он хотел достать из тумбочки термометр, но услышал звонок... Только бы не Алексей. Будет ругаться или, еще хуже, попробует утешать.

К кровати подошла на цыпочках жена. Увидев, что Петр Афанасьевич лежит с открытыми глазами, она сказала:

— Алексей Тихонович прислал вашего больничного терапевта.

Славинский и сам знал, что с ним — внезапное нервное потрясение да еще простуда, — с полчаса простоял на мосту в распахнутом пальто, забыл даже повязать шарф, который почему-то оказался в портфеле... Хорошо, что терапевт пришел... Хорошо, что есть такой друг, как Алексей...

Славинский пролежал около двух недель. Взяв после этого отпуск, он купил путевку в дом отдыха и уехал в Зеленогорск.

Просыпаясь, он поворачивал голову, и каждое утро видел за окном замшелые снизу, старые сосны. Позавтракав, Петр Афанасьевич надевал валенки, уходил в лес.

Дорога огибала дачные садики за низкими голубыми изгородями.

В тишине мир казался пустынным, и как-то не верилось, что совсем близко отсюда — большой и шумный город, больница, дом, семья, товарищи...

В лесу можно было спокойно и вволю подумать обо всем. Ничто не мешало. Только иногда — от излишней ли тяжести, или от невидимого движения воздуха в вершинах — спадет с высокой сосны слой снега и засыплет шапку, плечи, запорошит глаза холодной белой пылью.

Славинский надумал после окончания отпуска уйти из больницы. Куда? Куда-нибудь дадут назначение. Все равно, если даже и в отъезд. Жена — человек покладистый, согласится. Зачем уезжать?.. А разве он может остаться? Разве может встретить Галю или Ксению Федоровну? Она благодарила его тогда в горячке. Теперь — будет проклинать...

В воскресенье Петр Афанасьевич прогулял в лесу целый день, не ходил даже обедать. На обратном пути его встретила бежавшая на почту сестра и сообщила, что час назад к нему приехал гость.

В маленькой гостиной, уронив голову на грудь, вытянув ноги и сложив на коленях красные руки, державшие шапку, дремал Мещеряков. Он был одет в коричневый лыжный костюм и грубые ботинки на толстой подошве. Около ног валялись выпавшие из рук сырые варежки. Волосы его спутались, обветренное лицо выражало счастливейший покой. Во сне он ритмично отдувался выпяченными губами, а косматые брови его шевелились. Но дремал он чутко, — заслышав шаги Славинского, легко открыл глаза.

— Появился, беглец! — Алексей Тихонович встал, поднял варежки, протянул Славинскому руку. — Гостей принимаешь?

— Пойдем в комнату, — пригласил Петр Афанасьевич. — Мой сосед уехал в город, можно посидеть там... Ты на лыжах?

— До Солнечной поездом, а оттуда — на лыжах. — Алексей Тихонович вошел вслед за Славинским в его комнату, потрогал рукой теплую батарею, положил на нее варежки. — Петр, ты можешь накормить меня чем-нибудь? Ну чего стоишь? Ступай на кухню, скажи, что к тебе пришел друг, чемпион мира по лыжам. И если, мол, вы срочно не накормите его, он возьмет и нарочно умрет здесь... Хочешь, лягу сейчас посреди комнаты и начну умирать? А похороны — за счет повара... Все тебя учить надо. Иди, иди!

Пожав плечами, Петр Афанасьевич послушно сходил на кухню, принес холодного мяса, хлеба, термос с чаем. Мещеряков расстелил на столе газету, с аппетитом принялся есть.

— Мяса я тебе, конечно, не дам. Тебя еще накормят ужином. А чай давай пить вместе, — предложил он. — Шоколад я съел по дороге. Не жадничай, доставай конфеты.

Достав конфеты и сев за стол, Петр Афанасьевич налил себе и Мещерякову чаю. Потом отломил большой кусок черного хлеба, круто посолил его. Почувствовав после долгой прогулки голод, он стал есть с не меньшей жадностью, чем Мещеряков. Алексей Тихонович засмеялся, подсунул ему кусок мяса. Несколько минут оба жевали молча, с улыбкой посматривая друг на друга.

Петру Афанасьевичу припомнились такие же вот студенческие ужины, и пахнуло на душу чем-то забытым и хорошим. Захотелось и поговорить с другом по-прежнему, по-студенчески — откровенно, горячо, честно. Но сдерживало чувство своей виновности, преувеличенное до чудовищных размеров — до того, что вся его жизнь представлялась Петру Афанасьевичу состоящей из одних лишь ошибок. Это чувство было так сильно, что он даже спросил себя: «Что же теперь делать?»

— Ты когда свою зимовку закрывать собираешься? — полюбопытствовал Алексей Тихонович, вытирая блестевшие от жира губы сначала оторванным уголком газеты, а затем платком.