Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

— До конца путевки еще больше двух недель, — уклончиво ответил Славинский, не совсем понимая, чего хочет Мещеряков.

— Ну, а из больницы ты уже надумал уходить? — опять спросил Мещеряков. — Вижу, что надумал.

— Ты и пришел затем, чтобы узнать это? — Славинский прищурил глаза и заморгал. Отвратительно чувствуя себя, будто пойманный на месте преступления, он заторопился погасить промелькнувший в глазах острый огонек. Вместо того чтобы говорить с другом по-дружески, он ответил ему колким вопросом, и тотчас, спохватившись, пожалел об этом.

Алексей Тихонович отставил стакан с чаем.

— Пусть остынет... Нет, Петр, не только за этим я пришел.

— Опять ругаться?

— Как поймешь... точнее, как мужества у тебя хватит понять. Ты сейчас трус, Петр. Испугался! Поэтому ты так срочно и в отпуск ушел... Могу в гадалки поступать? Пиши рекомендацию. Пиши!

— Моей вины в этом случае нет. Я все сделал добросовестно. — Славинский поправил очки и обругал себя за это ненужно выскочившее слово, ставшее теперь ему самому ненавистным. Алексей сказал то, в чем он боялся признаться себе, решая уйти из больницы. Но самолюбие, глупое самолюбие — ну что ты будешь делать с ним! — не позволяло ему признать правоту друга.

— Убирайся со своей добросовестностью! — рассердился Мещеряков. — Вот из-за этой-то самой добросовестности, за которую легко прятаться, ты потерял главное. Ты думал лишь о том, что твой труд значит только для тебя лично, и не задумывался — а что он должен значить для других, для всех?..

Петр Афанасьевич скатал хлебный шарик, примял его ладонью, расплющил и посмотрел на Мещерякова: он выглядел сейчас точно так, как на студенческой фотографии, — там он тоже в лыжном костюме. Вот таким же, как теперь, запальчивым, непримиримым тоном Алексей говорил на студенческих собраниях, умея как-то не очень сильным своим голосом перекрывать шум целой аудитории.

Сняв очки, Славинский подышал на стекла, протер их. Согнул и разогнул дужки.

— Если бы не случай с Черновым, ты не сказал бы мне этого?

Алексей Тихонович отхлебнул глоток остывшего чая и опять отставил стакан.

— Об этом же самом я говорил тебе и после первой выписки Новикова... Если и не Чернов, так случилось бы что-нибудь другое. Обязательно случилось бы! Не могло не быть у тебя несчастья. К этому ты шел. Пусть не сейчас, позже, но все равно тебе пришлось бы вот так же перестрадать и задуматься о себе. Ты не бойся выслушать правду. Сначала будет тяжело. И утешать тебя — не приду. А вот потом... честное слово, потом тебе станет легче и жить и работать. Ты сейчас как потерянный. Посмотри на себя... А вот тогда — ты найдешь то, что потерял.

Славинский тоже отставил чай и поднялся.

— Но это я могу найти и в другом месте. Так? А здесь... Из больницы я все-таки уйду.

Мещеряков надел шапку, снял с батареи и натянул слегка просохшие варежки.

— Скажи повару спасибо. Он спас от голодной смерти чемпиона мира по лыжам... Да, и еще непременно скажи ему, что ты — самолюбивый дурак и боишься слушать правду. И терпеливо послушай, что он ответит тебе на это... Будь здоров. Я поехал...

Явившись к главному врачу доложить о сдаче дежурства, Мещеряков застал там Славянского с какой-то бумагой в руках.

Ожидая, пока Марина Ивановна подпишет почту — подписывала она всегда очень медленно, водя над строчками пером и вчитываясь в каждое слово, — Мещеряков посмотрел на Петра Афанасьевича.

Они стояли около стола, друг против друга, оба опираясь на спинки кресел.

На молчаливый, но совершенно понятный вопрос Мещерякова: «Так что же, ты окончательно решил?» — Славинский не ответил. Как можно тише, стараясь не мешать Марине Ивановне, Алексей Тихонович сказал ему:

— Перед отъездом в отпуск ты просил узнать о помощи семье Чернова. Все, что можно, фабричный комитет сделал. И купили Гале зимнее пальто. — Он достал из внутреннего кармана пиджака пакет, протянул его Славянскому. — Ксения Федоровна передала.

Петр Афанасьевич ни о чем не просил Мещерякова, и сейчас был удивлен его сообщением.

«А сам я не сообразил сделать этого, хотя и переживал за Ксению Федоровну, — подумал он. Ему хотелось рассердиться на Мещерякова, — вмешивается, когда его не просят. Но рассердиться не мог. — Почему Алексей всегда очень точно знает, что практически надо делать в трудные минуты и делает это?»

Петр Афанасьевич догадался, что в толстом пакете — деньги, опущенные им в почтовый ящик. Вместе с пакетом Мещеряков передал ему записку. Принимая пакет и записку, Славинский выпустил бумажку, которую держал в руке. Нагибаясь за ней, Алексей Тихонович успел прочесть несколько слов. Догадка его подтвердилась: «Прошу освободить меня от работы...» Петр Афанасьевич тем временем развернул и прочел записку:

«Дорогой доктор Славинский! Большое спасибо, что вы прислали заменяющего вас, пока вы в отпуску, доктора Мещерякова. По вашему указанию он очень помог мне в эти тяжелые дни. Дрова нам привезли на всю зиму. Не беспокойтесь. Все наладится. Аркадий-маленький просит прощения, что нагрубил, когда вы приходили. Еще раз спасибо за вашу чуткость, за все, за все!»

Сняв очки, Славинский сунул их в карман, потом вытащил и снова надел. Алексей Тихонович обернулся к нему:

— Позавчера звонили из института. На следующей неделе они будут приготовлять тиурам, просили приехать. Я сказал, что ты обязательно приедешь. Не боишься работы с тиурамом? В отделении уже начали готовить специальную палату...

Подписав документы, Марина Ивановна аккуратно сложила их стопкой, прижала прессом и обратилась одновременно к Славинскому и Мещерякову:

— Ну, друзья мои верные, что у вас?

— Я подожду, — первым ответил Славинский, отходя в сторону.

Доложив о сдаче дежурства, Мещеряков сообщил, что новый дежурный находится в приемном покое, — полчаса назад привезли трудного больного и нельзя задерживать прием.

Петр Афанасьевич умышленно приехал до начала рабочего дня, чтобы застать Марину Ивановну одну. В такой спокойной обстановке удобнее всего будет вести разговор об увольнении. Это не удалось: следом за ним пришел Мещеряков.

«Алексей доложит о дежурстве и сразу уйдет», — рассчитывал Петр Афанасьевич. Но ему пришлось ожидать еще минут пятнадцать, пока Алексей Тихонович вел с Мариной Ивановной разговор о водопроводных трубах для нового архива. «Вот же неугомонный человек, — подумал о нем Славинский, но не насмешливо, а даже одобрительно. — Такие люди просто, наверно, и не умеют быть несчастливыми».

Добившись от Марины Ивановны, что она сегодня же решит вопрос о трубах, Мещеряков ушел, не подавая Славинскому руки:

— С тобой — не прощаюсь. В отделении еще увидимся. Тебе есть письмо от профессора Савчука, из Москвы...