Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Но Петр Афанасьевич не разделял мнения Барановской. Вряд ли теперь пойдет все по-старому. Уже всем становится совершенно ясно, что лечить алкоголиков надо не в больницах, а амбулаторно. Он бы начал лечение апоморфином в диспансере и без всяких указаний сверху. Директивы действительно могут быть на месяц или на год. А борьба с алкоголизмом — большая задача на годы и годы.

Славинский был теперь твердо уверен, что главное лечение алкоголиков, конечно же, должно быть массовым и проводиться в диспансерах. Это не будет отрывать больных от работы. Здесь можно создавать большие группы, а по окончании курса назначать контрольные явки и устраивать профилактические сеансы, закрепляющие рефлекс отвращения к алкоголю.

Возвращаясь мыслями к своей оставленной научной работе, Петр Афанасьевич настойчиво и придирчиво допрашивал себя. Что сделал он? Ну что? В тысячу первый раз описал приступ белой горячки? Подтвердил описания профессора Верейского, уже и без того подтвержденные? Так что проку? Этим он помог Новикову? Вот Алексей как-то предлагал, видимо, действительно важную и интересную тему — роль профилактики в борьбе с алкоголизмом. Тогда он не понял всей широты и значения ее. А теперь?

Он мысленно вновь увидел Галю Чернову, в ватнике, занимающуюся на уголке стола... и ее письмо...

Сейчас, и лишь сейчас он понял, как прав был Мещеряков в своих спорах с ним...

Решив заняться разработкой предложенной Мещеряковым темы, он развил мысль Алексея Тихоновича и несколько по-другому — шире —определил тему своей будущей научной работы: «Роль и практические средства массовой профилактики в борьбе с алкоголизмом и лечение алкоголизма в амбулаторных условиях».

Составляя план работы, Петр Афанасьевич постоянно испытывал настоятельную потребность советоваться с Мещеряковым, видя, как много за последние годы прибавилось у Алексея врачебного опыта.

Закончив план, Славинский обсудил его с Мещеряковым и Мариной Ивановной и приступил к сбору материала, который ему давала работа в больнице и диспансере.

По опыту Мещерякова с токарем Гуйдой, Петр Афанасьевич тоже попробовал провести наложение общественной опеки на нескольких алкоголиков, попавших на лечение в диспансер.

Столкнувшись с первыми трудностями, Славинский понял, как много воли, энергии и убежденности надо для того, чтобы добиться принятия правильных и эффективных, но еще не узаконенных какой-нибудь директивой мер.

Среди алкоголиков, для которых Петр Афанасьевич хлопотал об установлении общественной опеки, был совсем молодой рабочий галантерейной фабрики Норкин. Славинскому долго пришлось добиваться этой опеки. Но он был настойчив. Все нужно сделать именно сейчас, пока еще этот парень не превратился в Чернова, пока не открылась ему дорога в психиатрическую больницу...

— У него мать сидит голодная, а он — пропивает все, — доказывал Петр Афанасьевич председателю фабкома. — Пусть на вашей фабрике, как вы говорите, таких, как Норкин, всего трое или четверо. Но нельзя допускать даже и отдельных случаев. Это же подрастающее поколение. А алкоголизм — начало морального разложения.

— Ну, это уж вы, извините, далеко хватили,— перебил его председатель фабкома.

Петр Афанасьевич снял очки, сердито постучал оправой по столу:

— Ничуть не далеко. Вы знаете, что во время войны предатели были как раз из числа морально разложившихся людей?.. Стоит подумать над этим...

Председатель фабкома сложил руки на животе и, тяжело шевеля лоснящимися щеками, шумно вздохнул:

— Все дело в том, что у Норкина энтузиазма нет. Я вот тоже был когда-то комсомольцем. В наше время молодежь горела... Магнитка, Днепрогэс, Комсомольск...

— Ведь вас тогда увлекали за собою старые коммунисты, — запальчиво проговорил Славинский. — Они и руководили вами. А сейчас — вы должны увлекать молодежь...

— Где тот энтузиазм молодежи, который был в гражданскую войну, в годы первых пятилеток? — произнес председатель фабкома, и сделал паузу. — Скажете — целина? Но это еще не все. Скажете — гиганты на Волге? И это — не все. А у нас, здесь?.. Вот Норкин стоит за станком и пуговицы, простите, подштанниковые штампует. Ну?..

— Так вот и плохо, — горячо сказал Славинский, — что вы только рассуждаете, и притом неправильно, а не боретесь за молодежь. Чтобы вырастить новое поколение, надо бороться за него...

Опеки над Норкиным Петр Афанасьевич все-таки добился.

Норкин признался ему:

— Скучно работать мне, товарищ доктор, да и заработок... Я у них уже второй год прошусь на курсы токарей, а они меня на бабский станок поставили. Такой станок любая девчонка может лучше меня обслуживать. Лучше, потому что будет работать с интересом. А у меня — интерес к металлу. И нам на фабрике нужны ведь свои токари. Сколько раз объявления по радио давали!

Петр Афанасьевич настоял на устройстве Норкина на курсы токарей. Это была его первая маленькая победа, которой он про себя очень гордился.

Задумываясь над новыми возможными формами организации массового лечения алкоголиков и о мерах профилактики, Петр Афанасьевич вспоминал слова Мещерякова о людях отраженного света. Да, есть, конечно, огромное счастье в том, чтобы светить не отраженным светом, а своим огоньком, и делать, пусть даже очень маленькое, но свое — полезное дело.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Местком дал Леле путевку в дом отдыха в Сухуми. Она писала, что здесь зацвели белые розы и зреют лимоны и апельсины. Деревья стоят нарядные, будто унизанные гирляндами желтых и оранжевых праздничных фонарей, светящихся сквозь блестящую, тугую листву.

Виктор Дмитриевич, возвращаясь с почтамта, долго стоял на набережной около Медного всадника. Смотрел на отяжелевшую, без волн, почти черную, как тучи, Неву. Несколько раз перечитывал Лелино письмо. И ему начинало казаться, что легкий снег, кружащий над головой, пахнет бодрящей свежестью. И то ли от Лелиного письма, в котором она не столько рассказывала о юге, сколько заботливо расспрашивала Виктора Дмитриевича о его делах, то ли вообще, как часто бывает от первого снега, — настроение его все время поднималось.

Вернувшись к себе, он ответил Леле словами Бетховена: «Почему я пишу? То, что у меня на сердце, должно найти себе выход. Вот поэтому-то я и пишу».

Все последнее время он много писал, не задумываясь, а надо ли ему сейчас это. Не рано ли еще? Но он уже не мог не писать. Его не тревожило, что он работал, не сидя за инструментом. Не только любимый Бетховен, но и многие великие мастера учили, что писать без фортепьяно даже необходимо. Иногда только он спрашивал себя: «По силам ли мне начинать эту музыку о человеке, трудно идущем по жизни?»

Еще никогда, пожалуй, Виктор Дмитриевич не чувствовал такого вкуса к жизни, как сейчас. Еще никогда не ощущал себя таким сильным. Силой наполняло его все, что окружало, — первый снег в Ленинграде и цветение белых роз в Сухуми, Леля и Мещеряков, счастливое сознание собственной устойчивости, и какой-то новый размах всей жизни вокруг, и вера в будущее.