Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Поглядывая на бумагу в руке Славинского и опережая его, Марина Ивановна спросила:

— Продлить отпуск?

— Нет, я по другому вопросу... Разрешите, завтра зайду?

Петр Афанасьевич нахмурился и, зацепившись за угол завернувшегося ковра, вышел из кабинета.

В ординаторской еще не было никого, кроме Мещерякова. Как-то странно и неприятно было думать, что все привычное здесь — от халатов на вешалке до стопок историй болезней в шкафу — видишь, может быть, в предпоследний раз, что уже не придется больше сидеть здесь с больными, смотреть на парк за окном.

За своим столом, разложив на нем вырезки, газеты, заметки, сидел Мещеряков. Партбюро выделило его агитатором в группе среднего медперсонала, и сегодня Алексей Тихонович должен был проводить с дневной сменой беседу о событиях за первую неделю декабря.

Петр Афанасьевич подошел к столу и непроизвольно стал просматривать заметки Алексея: движение против ратификации Парижских соглашений, Московское совещание европейских стран по обеспечению мира в Европе, Международный слет сельской молодежи в Веце...

Взяв протянутое Мещеряковым письмо, Петр Афанасьевич вскрыл его и прочел. Профессор Савчук отвечал на интересовавшие Славинского вопросы и одобрял предстоящее развертывание тиурамовой терапии в больнице.

Постукивая ребром конверта по столу, Славянский без любопытства, от нечего делать продолжал заглядывать в записки Мещерякова.

Заметив его взгляд, Алексей Тихонович сказал:

— «Комсомольская правда» ведет интересную дискуссию — «В чем красота человека?» Смотри, здесь подчеркнуты слова Толстого: «Как это хорошо, когда человек красив, как хорошо!»

Петр Афанасьевич спрятал письмо в портфель.

— Но это каждый может прочитать и сам.

— А мы — прочтем и поговорим. И знаешь, о ком? О себе! Пусть сестры увидят, что наша трудная и грязная работа — во имя красоты. — Мещеряков сложил заметки и газеты в папку и вышел проводить Славинского. — Пьяница ведь не может быть красивым человеком. А мы боремся с алкоголизмом и, значит,— за красоту. При коммунизме красота человека так же необходима, как изобилие хлеба. Без того и другого не может быть и коммунизма...

Славинский удивился, что Алексей ничего не говорит ему об увольнении или выходе на работу.

Попрощались они коротко — без враждебности, но и без какого-либо проявления дружеских чувств.

Разбор истории с Черновым Петр Афанасьевич перенес тяжело. В эти дни Мещеряков, переживавший несчастья друга не меньше, чем он сам, не тревожил его, и подошел к нему, когда увидел, что он находится уже в более спокойном состоянии. И с этого началось их сближение, возродилась прежняя дружба.

Еще учась в медицинском институте, Славинский, помышлявший о большой научной работе, поступил на заочный факультет института иностранных языков и успешно окончил его. В своем отделении он организовал кружок по изучению английского языка. Но последние полтора месяца совсем его забросил. Взглядывая на сохранившееся на стене расписание, он все не мог заставить себя снова продолжать занятия.

В субботу, в половине четвертого, в отделение пришла Марина Ивановна. Она не заглянула, как обычно, в палаты, а направилась в ординаторскую. Все уже ушли, кроме Славинского, который удивленно встретил главного врача. Марина Ивановна поздоровалась, сняла шубу, достала из кармана блокнот и карандаш, села за стол.

— Где же остальные? Разве сегодня нет занятий вашего кружка? — Она раскрыла блокнот, посмотрела, хорошо ли заточен карандаш. — Позабыла кое-что из грамматики, а сейчас сижу над переводами двух статей из английских журналов. Приходится трудновато...

Петр Афанасьевич засмеялся, сбросил шапку и шарф.

Они позанимались часа два. Поблагодарив, Марина Ивановна спросила:

— Почему вы прячетесь в отделении? Давайте организуем такой кружок для всей больницы. Меня — первой прошу записать...

Сначала Славинский думал, что Марина Ивановна приходила к нему в отделение, только лишь чтобы напомнить ему о кружке, подтолкнуть его. Но потом увидел, что приятно ошибся. Она действительно собиралась заниматься. Без единого пропуска посещала все занятия, вела себя как самая примерная ученица, и смущалась, если вдруг не могла ответить на какой-нибудь вопрос Славинского.

Вместе с Мариной Ивановной в кружке начали заниматься еще несколько врачей, в том числе — Беликова и Мещеряков.

Занятия проводились теперь не в отделении, а в больничном клубе. Как-то после занятий Мещеряков предложил Петру Афанасьевичу остаться посмотреть кинофильм.

— Картина старая да, наверно, и не очень интересная, — попробовал отказаться Славинский.

— Зато очень полезная, — пообещал Алексей Тихонович.

Картина в самом деле была старая и, действительно, не очень интересная. Но Славинский вышел из зала потрясенный. В нескольких эпизодах картины играл Чернов — играл с подлинным блеском.

— Ты специально повел, чтобы добить меня? — хмуро спросил Петр Афанасьевич у друга, вспоминая теперь, что виденный им портрет Чернова в его комнате — это кадр из только что просмотренного фильма.

— Нет, Петр. Я хотел, чтобы ты подумал о будущем... Если бы, предположим, ты даже и спас Чернова, он бы остался трудным человеком, — у него уже были испорчены и характер, и душа, и организм. Спасать его надо было раньше — в самом начале, когда он еще не стал мерзавцем. Вот для этого и нужна профилактика. Чтобы человек не начинал спиваться. А уж ежели начал, так остановить, пресечь зло в самом начале. Забудешь об этом — нечего тогда будет тебе делать в диспансере, где ты хочешь работать по совместительству.

Славинскому предложили совместительство в районном невро-психиатрическом диспансере. Петр Афанасьевич чувствовал словно пробудившееся в нем после долгой спячки желание активной деятельности. Возрождалась прежняя, совсем молодая энергия.

Дав свое согласие, Петр Афанасьевич рассчитывал на интересную работу в диспансере, но оказалось, что там, как и в некоторых других диспансерах, не проводили лечения апоморфином и гипнозом, не хотели возиться с алкоголиками.

Дела ему сдавала доктор Барановская, которую Славинский хорошо помнил по институту. Она в свое время получила назначение в Дагестан, но какой-то благодетель пристроил ее в Ленинграде. Она нигде долго не работала, все искала место получше.

— Вряд ли сработаетесь со здешним начальством, — посматриваясь в маленькое круглое зеркальце и взбивая одной рукой прическу, предупредила его Барановская. — Увольнять меня ведь не за что. Я еще устрою шум! Подумайте только — вызвали и предложили самой уйти. При такой обстановке, когда тебя начинают травить, оставаться, конечно, невозможно... Главный врач здесь не ценит спокойствия. Ведь как хорошо все было. Больше всего возни с алкоголиками, но я избавляла диспансер от этого. Направляла всех в больницу, и на этом — конец... Тут приходила комиссия. Я показала им: видите, нет помещения, чтобы проводить лечение апоморфином. И больше никто не тревожил... А теперь начальство получило какую-то директиву, что ли. Не понимают, и директива эта — на время. Потом опять все забудется, пойдет по-старому...