Василий Лебедев - Посреди России

Шесть парней — один к одному здоровяки — даже не посторонились и не потому что не хотели уступить, а потому что были заняты друг другом. Один кудрявый красавец вырывался из рук приятелей. Он дергался в стороны, храня под грудью бутылку темного стекла, и содержимое красными пятнами расползалось по белой рубахе. У этих праздник начался давно. Ерофеич приблизился к ним и растянул гармонь:

Парни не посторонились. Осоловело глянули на гармониста, еще не зная, как им понимать эту песню — как приветствие или как вызов, а Ерофеич уже миновал их и шел по Рядкам в тот конец деревни, куда прошли и еще тянулись люди. Кто-то там, впереди, приостановился, ждал гармониста, и это было ему как награда за его бурную молодость, прошедшую, нашумевшую здесь, за верность этой деревне. Вон ведь она какая! Два ровных ряда домов по-над озером, что раскинулось до горизонта, вечно наполненное ветрами и шумом или солнцем и синевой, а в другом конце — грачиный гомон над вечным покоем древнего погоста.

— Ивану свет Ерофеичу! — поклонилась женщина, разлучила глаза в доброй улыбке.

Ерофеич ответил одним поклоном ей и на кивок ее мужа. Тот заторопился вперед. Правильно. Все правильно, Сергей Емельянов. Седых волос на голове и тех уж негусто осталось, а помнит, как увез от него Ольгу… Эх, Сергей, Сергей, не пора ли мириться, ведь на том свете не сойтись, коль на этом не сойдемся! А он, чудной человек, торопится-бежит от гармошки, как от волны.

И чувствует Ерофеич, что не надо бы так вот, в затылок-то Сергею, петь эту песню, а не унять себя:

Хватило бы у него разума остановиться, но в этот день так уж повелось, что у себя в поселке и в Рядках ходил он с любимой Ольгиной песней. Было, правда, раз, когда Ерофеич отправился в санаторий летом, в аккурат в июне, тогда молчала его гармошка, а из Рядков на другой день приезжали: чего с Ерофеичем, не умер ли? Конечно, гармошка — не ахти какое кино, а вот привык народ…

С гармошкой дошел он до самой Ольгиной могилы.

Часа через три Васька пошел за своим капитаном. Он без труда отыскал его среди крестов и деревьев и остановился. Ерофеич заканчивал исповедь, привалившись к холмику:

— …А в поселке много народу прибыло — народилось и так приехали. Со всеми в мире живу. Что в поселке, что в Рядках — везде народ хороший, как и прежде был. Эвона сколько пришло ныне сюда! Кланяются, помнят нас с тобой, только Серега все еще смурной ходит, все простить не может, что я тебя увез. А как же мне тебя было не увезти, ведь ты была, что сахар белой, Ольюшка… И зачем ты так рано…

Ерофеич дотянул самый последний, самый горький — со слезой — глоток из маленькой бутылки и, должно быть не видя Ваську, продолжал:

— У меня ныне деньжищ невпроворот: заработки большие держим и пенсия большущая идет, а куда мне одному столько? Володьке, разъединственному нашему, квартиру в городе построил, покупки покупаю всякие им да и так даю, когда приезжают. Все у них есть. Ложки дорогие завели, а я ем деревянной, что ты мне привезла из Рядков. А чашку твою, Ольюшка, я разбил… Зачем ты так рано… Ныне разодел бы я тебя, как королеву. Не ходила бы в одних валенках, не носила бы юбку из мешковины. В город бы тебя свозил, на машинах лаковых накатал бы! Да что — машины! Ноги бы тебе мыл и воду пил, только бы тебе хорошо было, только бы простила меня. А что из-за Нюрки ты кровушку себе портила — наплюй, язви ее! — ничего я к ней таковского в расположенье не имел…

— Дедко Иван!

Старик остановился, глядя в траву, словно услышал голос из земли, потом сообразил и медленно повернул рыжевато-белесую голову. Глаза его в красноватом окате некоторое время глядели на весь белый свет, не видя при этом Ваську, но вот парнишка нетерпеливо переступил ядреными пятками, и Ерофеич прищурился — поймал лицо рулевого.

— Чего те, милой?

— Пора нам. Все уж по домам разошлись.

Они снова шли по Рядкам. Солнце ласково и небольно глядело им в затылки. — Беги, парень, в лодку! — наказывал он Ваське. — Поешь там из мешочка, что в носу лодки, и жди.

Васька знал, что Ерофеич должен совершить второе душедействие — пройти вдоль домов, — и потому заранее положил на это более часу. Он скатился к озеру и уже издали услышал:

— Степановна! Жива ли? — и тут же приахнула гармошка, как бы для выяснения личности: я, мол, никто другой.

— С праздником, Григорий! Ты на меня не в обиде? А чего в поселок не кажешься? Ну, живи-живи, не болей!

Не было слышно, что отвечали Ерофеичу, но его голос то и дело долетал до воды вперемежку с перебором гармони.

— Медновы! А Медновы! С праздником, говорю! Нет, не пойду, добры люди, нельзя мне на́ воду пить много: парнишка со мной…

— Мир дому сему! Елисевна, а где Митрей? Понятно… Приедет, так ты скажи ему, что он, мол, ничего мне не должен, бог с ним, с долгом-то, было бы здоровье!

— Эй! Ануфревы! А кто же тут живет? А когда уехали? Вот те раз! Тогда вас — с праздником! Живите долго, люди добрые!

— Стой! А ты чей будешь? Не Сергеев ли внук? Сразу узнал емельяновскую породу, тут уж не утаишь… Ну беги, беги!

— Эй! Настасья! Я не кричу. А ты дачница, что ли? Ну и ладно, коль дачница, — тоже человек! А где Настасья? Тут без докладу знать можно: в Рядках секретов отродясь не бывало. Ладно, привет, скажи, что Ерофеич, мол, кланялся!

— Да я тебя и не зову! Настасье поклонись!

— Иван Еремеич! Тезка! Встреча-то какая! Вернулся жить? Как умирать? Умирать не надо… Приезжай ко мне в поселок, я тебя такой ухой накормлю — вся болезнь сойдет! Чего головой-то трясешь? Я тя в бане напарю, рюмочку поднесу, ухой накормлю рыбацкой — не только жаба, все лягушки из тебя повыпрыгивают! Приезжай!

— Эй, Ивановна! Прости меня, голубушка, что я те мелочи в тот раз положил: не было крупной-то. Прости, а то я с осени в сумленьи, что обидел тебя. Вот погоди-ко, я тебе самой лучшей пришлю.

У одной избы он приглушил гармонь. В окошках — никого. Он хотел было окликнуть, но передумал и пошел дальше. Без песни. Из-за занавески угрюмо глядел ему в спину Сергей Емельянов.

Из дальнего конца деревни он вернулся не скоро. Спустился к лодке с песней, но оборвал ее на самом сладком раскате: у лодки возились те самые шестеро парней. Красавец в облитой вином белой рубахе дергал шнур мотора, хотя винт касался мели, и шпонка могла полететь в любую секунду. Васька понимал это и со слезами кидался на кудрявого, но тот хладнокровно откидывал мальчишку ногой.