Василий Лебедев - Посреди России

Генка сопел все слабее, ровнее. Успокаивался. Голос Тоньки, сначала неслышимый, стал понемногу долетать до его слуха, заложенного в первую минуту гневом. А Тонька, ободренная его молчанием, продолжала быстро и сбивчиво говорить:

— Я ведь для тебя ничего не пожалею. Ничего, не сердись… Обери меня до нитки — слова не скажу, не пикну. Бери все деньги — не жалко.

— Не нуждаюсь…

— Бери, бери! — обрадовалась Тонька, услышав от него слово, за которым уже не стоял гнев. — Я знаю, что ты нуждаешься. Знаю, что ты ехать хочешь куда-то. Знаю все. Нужны тебе деньги — бери, они не ворованные, а кровные. Сколько лет работала с утра до ночи, а куда тратить? Для кого наряжаться было? Бери мои деньги, поезжай, покупай там дом, да только… только меня-то потом позови, хошь…

— Куда я тебе такой — плешивый да беззубый? — ухмыльнулся Генка, устало облокотясь спиной на переборку.

— Я такого еще больше люблю, вот…

— А если я совсем скоючусь? — печально улыбнулся он.

— Тогда еще больше буду любить, вот…

— Как так? — искренне удивился он, оторвав затылок от стены.

— А чтобы ты только мой был, чтобы не заглядывали на тебя…

— Вот дура! Так это, значит… Постой! Идет кто-то!

На крыльце хлопнула дверь, и сразу кто-то взялся за скобку второй двери, в дом. В темноте так мог сделать лишь свой. Дверь отворилась, и через порог легко перешагнула полная женщина. Генка узнал ее еще за дверью, по шагам. Лицо матери было красно, глаза в слезах.

— Ушла я, Генушка. Вот… Пускай живут с богом… Здравствуй, Тоня! — сказала она веселее. — А стекол-то на полу! Ну это к счастью посуда бьется…

Тонька быстро схватила веник, замела стекла в угол, потом — совком в ведро и мигом на улицу, в пруд.

— К тебе пришла? — спросила мать шепотом, присев на скамью.

— К кому же…

— А что, Генушка, ведь она нехудая. Работящая и неверченая. А что у нее кожа на ногах да еще где чужая, так ведь твоя кожа-то.

Тонька прибежала с ведром, вымыла руки, остановилась у косяка.

— Иду я сейчас лесом, — начала мать весело, — а птички-то поют, батюшки! Щебечут, не унять. Как хорошо весной-то. Вот дачник-то не дожил до птичек веселых, а любил. В те годы все хаживал, бывало, за ручей. Слушал. Вернется, посидит у нас на крыльце, бывало. Был бы, говорит, молодой — весь бы лес оббежал. А Любке нашей твердил: молодость — счастье, молодость… Царствие ему небесное! А когда из Каменки вышла — кукушка закуковала, а я так и обрадовалась! Как, думаю, хорошо, что кукушка на зеленый лист прилетела.

— А что за примета? — осмелела Тонька.

— А год счастливый будет: ни голоду, ни войны, ни пожаров.

Ей хотелось о многом поговорить с сыном, пожаловаться на зятя, и Генка это почувствовал. Он поймал Тонькин взгляд, кивнул на дверь бровью.

— До свиданья! — тотчас сказала Тонька, а с порога добавила: — Мама утром принесет молока-то. Пейте на здоровье! У нас молоко самое лучшее: я сама телку вырастила. Пойду…

Ушла.

— А и верно, хорошая Тонька. Добрая она, я знаю.

— Добрая… — устало согласился Генка.

Мать почувствовала, как грустно он это сказал, но не стала расспрашивать и занялась у печки. Там она достала самовар, налила водой, взогрела. Потом она принялась убираться на полице, на столе и на лавках — все это делала молча, думая, что сын задремал. Генка сидел в это время у стола, положив голову в ладони, и не то думал, не то дремал.

— Генушка, — тронула она его. — Сейчас чайку попьем или молочка, да и спать ляжем. — Она постояла рядом и спросила, наконец: — А чего ты такой смурый? Скажи мне.

— Ничего, мама…

— Да не таись, вижу я все… И вчера пришел — туча тучей. Чего у тебя неладно-то? Ну? Теперь все хорошо будет. Теперь вместе-то и повеселей. Чего тебе завтра утром приготовить — картовницу или яичницу? Ты маленький-то все больше глазунью любил, помнишь?

— Мама… Ведь я чуть дом наш не спалил, — сказал Генка и со стоном передохнул.

— Как же это? — испугалась она.

— Не спрашивай, мама… Спасибо Ваське Окатову, а то бы…

— Как же это? — она уже плакала, солоно и беззвучно, как плачут все русские бабы, и не понимала, что такое может прийти в голову ее сына.

— Не надо, мама… Прошло… Давай дедов бокал!

Вечер выдался тихий. Над деревней и дальше — над полями и лесом — остановилась густая, погожая синева, еще не приглушенная темнотой. Солнце уже село за каменским лесом, а вершины берез еще были охвачены заревом, и там, в розовых ветвях, лениво гомонились сытые грачи. На всем небосклоне — еще ни звезды, а над прудом, в низинах полей и вдоль по ручью уже заводился туман. В такой час особенно сильно пахнет молодая крапива. После грозы, смывшей весеннюю прель и плесень, земля радостно брызнула тугой зеленью.

Генка шел по прогону к ручью, ступая босыми ногами по ископыченной дороге. В воздухе еще пахло прошедшим стадом. В руках он нес вымазанные глиной дедовы сапоги. На купальне он сначала вымылся сам, вытер лицо подолом рубахи и уже принялся за сапоги, когда услышал на дороге от города машину. Ее еще не было видно за кустами, но ясно слышалось, как она затормозила, донесся чей-то голос, а через минуту снова рыкнул мотор, и машина легко пошла под гору накатом. Уже был виден верх кузова, покрытый брезентом.

«Губастый комбикорм везет», — подумал Генка.

У ручья машина притормозила, и Генка увидел, что в кабине был только один шофер. Он открыл дверцу и крикнул:

— Помоги иди! Плохо чего-то… — кивнул на дорогу, за кусты и, не объяснив, поехал в деревню.

Генка постоял, соображая, потом отставил сапоги, перешел ручей по плотине, поднялся по круче берега сквозь кусты и вышел на дорогу.

У самой обочины, обхватив тонкую ольшину одной рукой и согнувшись, стояла Гутька. Она тихонько охала и сплевывала в траву. Зеленая косынка съехала на шею, открыв русые сбившиеся волосы. Матово белели ее высокие ноги из-под короткой юбки в раскинутых полах расстегнутого плаща.

Гутька ахнула от неожиданности и отвернулась, пряча, от Генки лицо и живот, уже заметный под кофтой.

— Ну, ты чего? Худо, да? — спросил он растерянно.

Гутька молчала, не подымая глаз, и торопливо вытирала свои полные, все такие же алые губы платком — мокрым потемневшим комочком.

— Ну, ничего, ничего, — гудел Генка уже над самым ее розовым ухом и сам слышал, как дрожит его голос. — Ничего… Пройдет это. Пусть стошнит… — и, опомнившись, добавил: — Здравствуй, Гутя!

— Здравствуй… Меня укачало, — словно оправдываясь, сказала она умоляюще, вскинула на него свои серые глаза, как бы прося поверить.

— Ничего такого… Подумаешь… Ничего такого…

Он выпростал подол рубахи, потряс им, выбирая место почище, и вытер Гутьке подбородок. Она не противилась, лишь слегка отвернула голову, но Генка придержал ее своей широкой теплой ладонью и легонько повернул лицом к себе.