Василий Лебедев - Посреди России

— Ну, так где таких взять? Примириться надо, как же другие?

— Не знаю, как… Но уж голубь за воробьем не пойдет, не станет за ним объедки подбирать!

Генка разволновался и заговорил, должно быть, очень громко, поэтому Лешка окликнул из-за двери еще раз. Мать поднялась, посморкалась робко в передник. Потом она закрыла на деревянный засов ту дверь, что вела на крыльцо, но прежде чем уйти в дом и затихнуть там на своей постели за шкафом, рядом с деревянной кроваткой внука, она снова прошептала:

— Вчера накричал на меня, а сегодня тоже дуется. А чего дуться-то? Разве я виновата, что его на собрании костили? А он мне: черт, говорит, толстый! А разве я виновата, что толста? Я и толста, да все делаю и ем немного, у кого хошь спроси…

— Не надо, мама…

— Уйду я, Генушка, в Зарубино…

— Ну не плачь, мама…

— Не буду… Спи.

Но Генке было не до сна. В нем вместе со старой, уже сложившейся мыслью о поджоге своего дома и со всеми благами, что рисовались ему потом, настойчиво билась и крепла другая — противная первой — мысль: можно ли обойтись без пожара, без обмана насчет страховки? И что-то в глубине сознания говорило ему: «Можно!» Но Генка не мог объяснить себе, как можно, и это мучило его. Заснуть было уже трудно; голова сделалась тяжелой, подушка жесткой, а это — Генка знал по опыту — значило, что до утра не уснуть.

Он нащупал спички, чиркнул и посмотрел время. Было тридцать семь второго. «Скоро поднимется зарево! — тревожно подумал Генка и старался отогнать от себя тяжелые мысли. — Все правильно! Все идет нормально!» — подбадривал он себя, но голос матери неотступно говорил: «…Все делаю, и ем немного, у кого хошь спроси…»

«Нет, все идет нормально!» — опять твердил себе Генка и старался представить, как он снова едет к Бушмину, в тот колхоз с каменными домами, как берет там большой трактор и показывает, как надо работать, но этого было мало растревоженной душе, и приходилось придумывать все новые и новые картины, чтобы оправдать то зарево, которое должно сейчас подняться над лесом. Когда же воображение иссякло, повторяя одни и те же картины будущего, — краски бледнели, и снова слышался голос матери: «Уйду я, Генушка, в Зарубино…»

За дверью, в доме, что-то упало и покатилось по полу. Он прислушался — тихо. Через некоторое время звук неожиданно повторился, но уже будто бы не в дому.

«А может, уже началось?» — почему-то тревожно подумал Генка и сел на постели. Порванное одеяло зацепилось ему за пальцы ног и свесилось к полу. Генка вспомнил свое мягкое одеяло в Зарубине и пожалел, что теперь оно сгорит. И подушка — тоже…

Он нащупал спички, подошел босиком к двери на крыльцо и бесшумно вынул засов. В темноте дрогнул свет зарницы, а когда Генка открыл дверь и вышел на крыльцо, навстречу ему раскатился вдали гром. Теперь он понял, откуда были те звуки. Небо было черным. На улице тоже было так темно, что не видно забора и даже столбов на крыльце, и только когда вздрагивала молния — на миг появлялась деревня, и потом снова темь, плотная, как сажа. Гроза была уже близко, но трудно было понять, откуда она идет, потому что молнии вспыхивали и, казалось, охватывали сразу все небо, будто кто-то встряхивал над деревней большим белым полотнищем.

Накрапывал дождь.

Генка не пошел за дом, чтобы посмотреть в сторону Зарубина — не видать ли там зарева, — не пошел потому, что боялся промокнуть, и надумал лучший вариант: забраться на чердак и взглянуть оттуда. Он снова ушел на мост, осветил спичкой лестницу на чердак и забрался. Окошко выходило как раз на Грачевник, за которым должно было подняться зарево пожара. Генка прошел мимо старых пахучих веников, потушил спичку и стал всматриваться. За Грачевником было все черно, лишь так же бело вспыхивали молнии.

«Еще не поджег!» — почему-то обрадовался Генка и пошел спать.

Он укрылся остывшим одеялом и решил: если Василий не подожжет дом, придется пожить пока с матерью там… Эта неожиданно пришедшая мысль успокоила его.

Из дома отворилась дверь.

— Генка! А Генка! — спросил тревожно Лешка.

— Чего?

— Это ты по потолку ходил?

— Тебе примерещилось, — не признался Генка.

— Примерещилось? — удивился тот.

— Ну да.

— А как же бумага на потолке лопнула?

Генка не ответил. Лешку, стоявшего на пороге, не было видно, но вот сильно осветила молния — и показалась его согнутая в страхе фигура. Широкие трусы висели на нем жалко, тоскливо.

— Гроза! — проговорил он.

— Надо самовар закрыть! — услышал Генка шепот матери из-за раскрытой двери.

Над домом рыкнул гром. Дождь уже шумел по крыше и плюхал под стеной и у крыльца. Молнии то и дело вспыхивали в темноте иссиня-белым маревом, и гром, раз от раза все сильнее и резче, ломал ночное небо.

«А! Будь что будет!» — подумал Генка и укрылся с головой.

Утром его никто не будил, и он проспал долго, но и проснувшись, еще лежал. Он ждал, что вот-вот закричат в деревне или тревожно заговорят о случившемся в Зарубине, но пока было тихо.

Мать очень осторожно проходила мимо, останавливалась порой, прислушивалась. У нее, несмотря на полноту, был на редкость легкий шаг и завидная проворность в руках.

— Генушка, не спишь? — спросила она, услышав, что сын зашевелился. — Вставай, поешь.

Генка посмотрел время — одиннадцатый час. Завтракал он один, поскольку Лешка ушел в кузницу ремонтировать сеялку, а Любка ела с мужем.

— Скажите Лешке, что деньги я ему скоро верну, остальные то есть, — сказал Генка.

— Куда ты сегодня? — спросила мать.

— Не знаю еще… Может, в город схожу…

— К Качалову надумал?

— Зачем? — удивился Генка.

— Так ведь он может устроить.

— У меня есть своя башка и руки, не нужны мне Качаловы, да и блаты мне, мама, не по душе.

— Ну как знаешь…

Генка вышел на улицу.

В деревне был выходной в это воскресенье, потому что прошел дождь и поля еще не просохли. Правда, на улице не было больших луж, дождь, должно быть, кончился среди ночи. По огородам пестрели платки женщин, они находили работу даже в мокрой земле. Кое-где постукивали топором, шаркала пила.

Генке неловко было выходить в своем костюме и белой рубахе на улицу, он прохаживался по двору. Ждал. «Если, — думал он, — до обеда ничего не будет слышно из Зарубина, значит, не было ничего…»

Ночное настроение примирения со всем тем, что стало Генке ненавистно и невыносимо в своей деревне, теперь прошло. Только стоило ему надеть свой костюм, засунуть руки в карманы, увидеть платки женщин в огородах, стук топоров и пилу — словом, ту привычную жизнь, от которой здесь он отстранял себя, как сразу почувствовал себя одиноким, чужим. Конечно, можно было надеть дедовы штаны и сапоги, вспахать дояркам участки и показать всем, что Архипов может работать, но ведь это уже знают, а то, что он хотел уйти и выжить где-то еще, — этого от него только еще и ждали. Он замечал, как смотрели на него в деревне — не по-доброму и сочувственно, как это было в первый день, когда собрались в его доме, а с холодным любопытством посторонних, и теперь, чтобы от всего этого освободиться, он снова принял целительную мысль о пожаре и отъезде к Бушмину.