Василий Лебедев - Посреди России

— Прощай, дом!

За деревней неожиданно встретилась Маша Горохова. Она шла от речушки уже по прогону, в руке у нее белел букет подснежников. Букетом она не размахивала, а несла его бережно, держа у самого подбородка. Походка ее тоже была грустна и очень медленна, можно подумать, что эта девушка приехала сюда отдыхать и не ей идти в обед доить коров.

— Здравствуй, Маша! — Голос Генки прозвучал глухо.

— Здравствуй, Гена.

Она сказала это так просто и даже остановилась при этом, что Генка, которому захотелось удержать ее хоть на минуту, немного растерялся. Он смотрел на ее нежное лицо, еще не успевшее покрыться загаром, и белизна его еще сильней проступала из-под темного, почти траурного платка.

— По кустам собирала? — кивнул он на реку.

— По кустам.

— Туда? — качнул он головой в сторону окатовского дома.

— Ага…

— Просили или сама?

— Сама, — подняла она свои карие глаза и тотчас опустила их.

— Молодец ты, Маша… А я сделал. Видела?

— Ага, — она снова подняла глаза и добавила: — Ты хороший мастер.

— Я все умею! — загорелся Генка и приблизился к ней. Она не отступила, но, как бы обороняясь от него, протянула ему один подснежник.

— Машенька… — выдохнул Генка, сжимая стебелек подснежника. — Машенька, я уезжать надумал. В хороший колхоз, у самого города. Дома там каменные, с водопроводом, и всякое там… Вот… Поедем со мной, а?

— Что ты! — она отступила на шаг. — Да я и несовершеннолетняя еще… Что ты, — она подымала букет все выше к лицу, и вот уже одни глаза остались поверх цветов.

— А я ведь и подождать могу, — он протянул к ней свою узловатую ручищу и коснулся ее кисти. Она вздрогнула. Щеки ее вспыхнули жаром, она сделала от него шаг, потом второй и торопливо пошла по прогону, не подымая головы.

— Посмотри, кто идет!

— А кто? — Любка оторвалась от борозды, распрямилась.

— Братец твой разлюбезный! — продолжал Лешка со злой усмешкой, хотя Любка уже видела Генку сама. — Ишь, нарядился — чики-брики! Дачник… Беги скорей, припасай денег еще!

Лешка довел борозду до конца огорода и там тяжело, с утробным иком выкинул плуг на луговину. Придержал лошадь.

— Давайте досаживайте! Загляделись! Давно не видали, что ли?

Любка и мать ее, что была на другом конце огорода и шла бороздой навстречу Любке, обе схватили ведра и добросали картошку в свежую борозду.

Лешка успел проехать еще раз и завалить посаженную борозду, прежде чем в огород вошел Генка.

— Труд на пользу!

— Спасибо! — сказала Любка, радостно и испытующе глядя на брата: «Как он съездил?»

— Здравствуй, Генушка, а чего ты без кепки? — заслезилась мать, но ни та, ни другая не посмели отойти от борозды.

Лешка же только кивнул и дальше пошел за плугом, широко расставляя ноги и размахивая подолом гимнастерки без ремня.

Генка сразу уловил настроение в семье сестры. Он окинул огород взглядом, понял, что работы еще много, и крикнул Лешке:

— У тебя там не найдется какой-нибудь рвани надеть?

— Посмотри, — после долгого молчания ответил тот.

А Любка предостерегла:

— Не разбуди племянника!

Генка вошел в дом, порылся у порога в черном углу и на вешалке — кое-что отыскал, похожее на одежду. Костюм, рубаху и ботинки он снял, а на майку и трусы напялил узкий, но длинный Лешкин комбинезон, нечистый, пахнущий мазутом. Карманы у этой одежины были оторваны и висели, как уши у охотничьей собаки. На ноги он нашел кирзовые отопки, но они оказались малы ему, и пришлось надеть галоши. Голову, чтобы не отсвечивать лысиной, он покрыл сморщенной зимней шапкой. Вышел в огород — пугало пугалом. В другой раз, не будь столь важного дела, ради которого надо высидеть в Каменке, он ни за что не унизился бы так.

— Ну, как форма? — весело спросил он, хоть и скребли кошки на душе, когда он поймал насмешливый взгляд Лешки.

— Хорош, — буркнул тот.

— Вот видишь: бросил пить и приоделся!

— Вижу…

— А ну-ка дай я! — он оттер Лешку от плуга, когда тот целился на новую борозду, и сам пошел, смачно чмокая и покрикивая на лошадь.

Плуг шел легко, да это и понятно: земля огородная — мягкая, рассыпчатая, как рис. Генка с час походил, стараясь поровней протянуть борозды, и работа была кончена.

К ужину Лешка принес бутылку водки, это, скорей, по традиции, чем ради Генки. Но бутылка эта с такой плотной домашней закуской — ни то ни се, она только рассердила Лешку с Генкой, и они, так и не поговорив друг с другом, пошли спать. Да Генке было и не до разговоров. Мысли его были там, в Зарубине. Генка еще за столом сообщил, что он к ним на одну ночь, ну, может, на две, и отдал Лешке тридцать рублей, оставшихся от поездки. Остальные обещал вернуть очень скоро. О своей поездке он почти ничего не рассказывал, только заявил, что его приняли хорошо и ждут там на работу.

На ночь он устроился на мосту, за пологом из выстиранных половиков. Там на козлах была сделана постель. Соломенный матрас был немного узок, но зато мать дала ему свою подушку, которая была шире матраса.

— Генушка, ладно ли ты все там устроил? — спрашивала мать вполголоса, выйдя к нему из дома.

— Где, мама?

— А куда ездил?

— Там все ладно.

— Надо ли уезжать-то тебе? Ты подумай еще лучше, ведь недаром говорят: семь раз померяй, а один — отрежь.

— Все, мама, продумано. Назад ходу нет.

— Смотри, Генушка, сам. Я старая, не понимаю всего, только никогда всего счастья не уденешь. Да и того не поймать. Ты за ним, а оно от тебя — и так бывает…

— Бывает…

— Спать пора! — крикнул Лешка из дому. Значит, шепот слышал.

— Худо мне тут, Генушка, — тихонько всхлипнула мать. — Если бы ты остался в Зарубине — ушла бы я к тебе. Что ни сделаю — все не так, что ни положу — все не этак. А я ведь не его хлеб ем, я сама все делаю по дому, да и пенсия моя с ними же проживается. Чего же с меня больше? Ушла бы я, Генушка, с тобой в Зарубино… Худо мне: живи во хлеву, а кашляй, как в горнице.

— Не плачь, мама… Вот устроюсь там, приедешь ко мне, понравится — и останешься.

— Куда уж мне ехать! Мне тут. В Богородицком мне и место есть. Там и дедушко твой лежит, и мамынька моя, и тятя. С ними я, как же мне одной-то? А там, может, и земля-то худая, где ты был. В Богородицком-то хорошо, далеко видать…

— Не плачь, мама…

— Остался бы, Генушка, в Зарубине, а? Дом у нас там не худой еще, жил бы себе, женился бы — разве мало девушек скромных? И молоденькие есть, и постарше… Я бы вам не мешала, все бы делала, чего скажете. Ты бы работал и в люди, глядишь, пробился. Ведь ты раньше не отставал… Останься, Генушка…

— Я и остался бы, может, да не могу я такому подчиняться! Ну, был бы человек с характером, с головой, чтобы за душу мог тебя взять, — такому и подчиниться можно. А этот? Тьфу!