Василий Лебедев - Посреди России

Пришел кузнец Сизов, его бывший учитель, посмотрел крест и сказал, что ему такой, пожалуй, с первого раза не сделать.

Генка послал молотобойца за лошадью, а в начале одиннадцатого уже был у дома окатовской тещи. Двери в доме были открыты настежь. В них входили и выходили деревенские старушонки и бабы, они выполняли свой долг даже перед незнакомым человеком. Когда Генка сгрузил крест и поставил его у крыльца, прислонив к стене, — все ахнули, увидев такую красоту.

Генка накинул вожжи на изгородь и тоже вошел в дом.

В комнате, где лежал архитектор, сидела вдова, Нина Николаевна, в черном платке; на кухне и в другой комнате неслышно суетились пожилые женщины, готовя поминки. Прошел какой-то незнакомый мужчина, высокий, в черном костюме, должно быть, из приехавших. У стола стояли тетка Настя Коробова и тетка Домна. Никто не здоровался, все молчали — как и положено. Старухи крестились, когда входили и на выходе, хотя икон в комнате не было видно ни одной. Генка повел выкаченными глазами по стенам и заметил лишь одну-единственную рамку со стеклом, за которым была картина. «Ага, та!» — вспомнил он рассказ архитектора. Стекло отсвечивало, и Генка, чтобы лучше рассмотреть картину, сделал два незаметных шага в сторону.

«Хороший, знать, был тот мужик, раз Петру Захарычу так приглянулась эта картинка, — подумал Генка, вставая поудобнее. — А если нет — не помнил бы всю жизнь».

Первое, что увидел Генка на картине, — это то, что там ничего такого не было, только деревья да край поля. Присмотрелся — в низине бежит речушка, а к ней из оврага тонко струится ручей, почти закрытый кустарником. Овраг тоже весь зарос, так что сразу видать — не пройти. Наверху, по кромке оврага, стоят деревья — хорошие, строевые. Над всем этим — синее небо, какое бывает только в сенокосный полдень, и облака на нем, да такие белые, что, казалось, светились. Во всем этом было что-то очень знакомое, зовущее куда-то в детство, и Генка остановился в раздумье, как, бывает, останавливаются, вспоминая имя человека, которого когда-то видел и лицо которого мелькнуло вновь. «Где же это!..» Но вот он присмотрелся к кривой сосне, выгнутой, как гусиная шея, и узнал.

«Грачевник! — изумился он. — Ей-богу, Грачевник!»

Он уставился на картину, долго, по деталям рассматривал ее и хотя различил несколько больших незнакомых деревьев, давно, должно быть, упавших, а над оврагом — какую-то полускрытую в кустах беседку, которую помнил, вероятно, только один архитектор, а теперь уже — никто, Генка с еще большей радостью узнавал в картине то, что было знакомо ему: глубину неба, берега реки, кривую сосну, ручей… Этот ручей был особенно люб ему. Генка мог бы даже здесь, на картине, ткнуть пальцем в то место, где он берет начало, ведь он первый из всей школы нашел когда-то исток… Генка стоял перед картиной, и ему казалось, что он прожил такую же большую жизнь, как эта картина, что он и тогда гулял по этому парку, сидел в этой беседке, трогал руками жесткую кору вот тех, больших, ныне не существующих деревьев… Непонятное, но очень искреннее и неожиданное чувство доброты вдруг нахлынуло на Генку. «Вот ведь какие дела: человека нет, а картина живет… — думал он. — Бывает, значит, и так… Вот какие дела…»

Тишина в комнате была такой, что Генка слышал, как крестятся старухи, по не обращал на них внимания, и все смотрел на картину, будто хотел войти в нее, чтобы остаться там, в тишине парка, подальше от надоевшей неразберихи своей жизни.

— Этот, да? — послышался шепот у порога.

Генка почувствовал, что это про него, и не оглянулся. Вопрос задал мужчина, а тетка Домна ответила ему тоже шепотом:

— Он, он! На тракторе привез…

— За это судить мало: разорить могилу…

Как током ударили Генку эти слова. Он сжался в ком мускулов и так стоял некоторое время. От напряжения стало темнеть в глазах, помутилась картина, стена и сама комната. Стоять дольше не хватало сил. Генка тяжело повернулся и двинулся к раскрытой двери, как к обрыву. Мужчина в черном костюме даже не посторонился, и Генка шмыгнул боком, прижавшись к косяку.

Лошадь была уже развернута, а на телеге сидела сама бригадирша Валька и вполголоса тараторила с бабами. Генка вырвал у нее вожжи, смахнул с телеги, как мусор, и сел сам.

— Ты чего хва… — взвизгнула та.

— Цыц! Тихо мне! — выпучил он глаза и тронул лошадь.

У пруда он встретил всех шестерых допризывников. Сделал им знак — те попрыгали к нему в телегу. Генка подъехал к своему крыльцу, отогнал малышей, что возились около каменного льва, и побежал к сараю за лагами.

— Рябок! Возьми-ка лом в сарае! — крикнул он оттуда, а остальным пояснил, вернувшись: — Вот это дело, ребята, надо увезти.

И указал на плиту.

Генка сам приподнял ломом край мраморной плиты, ребята ловко — учить не надо — подсунули толстые жердины.

— Так держать! Так! — командовал Генка. — А теперь воздымай! Воздымай, говорю, выше! Во! Держать!

Он сам подвел телегу, положил на нее толстые жерди, служившие лагами, и воткнул их другими концами под плиту. По лагам, как по наклонным рельсам, они втолкнули плиту на телегу.

— Молотки, ребята! Вырастете — кувалдами будете! Кто со мной?

— Все! — ответил Рябок за друзей.

Сели. Поехали по прогону, потом через ручей к Грачевнику.

«Гуляют, — подумал Генка. — Ихнее время! А вот Васька подожжет — потушат, чего доброго! В огонь полезут, сволочи, а потушат!»

— А мы надолго? — спросил Рябок.

— Быстро, ребята, быстро! Приедем, положим плиту на место, потом назад. А пока я вам буду про художника говорить, поняли? Закуривай!

Генка вернулся из Грачевника вовремя — как раз, когда Василий собирался в Богородицкое с процессией. Звали и его, но он отказался, при всех сославшись на дела в Каменке. Василию же он успел шепнуть, что все будет готово…

Дома он переоделся в костюм и задумался: что бы еще взять? Его окружали предметы, среди которых он вырос, и от этого казалось, что они не только помогали ему жить, но и сами составляли часть его жизни. Печка, полати, лавка, стол… Вон там, на кухне, посвечивает самовар, у борова на печке торчат скалка и валек, сколько они перекатали холста Генке на рубахи!.. А вон косяки у дверей, и сейчас еще видны зарубки на них — на сколько подрос за год. Слева — его косяк, справа — Любкин… Ну, что еще взять, кроме того, что на себе? Хоть весь дом со всем этим родным запахом бери в охапку и неси…

— Ну, что, дед, скажешь? Папа, а ты? Молчите…

Генка вынул две эти фотографии, положил в военный билет и убрал в карман. Вышел. Сильно хлопнул дверью, как зимой, — дом отозвался тонким звоном пилы на стене. Под ногами прошуршала солома — хорошо схватит огонь…. Вышел на крыльцо. На двери висел закрытый замок. Генка опять сунул пробой в расшатанное гнездо, пристукнул слегка рукой — висит замок, будто ждет хозяина…