Василий Лебедев - Посреди России

— Стоп!

— Генка!..

— Ты чего бежишь?

— Страшно, — оглянулась она на притушенный свет в окнах окатовских дачников. — Пусти.

— А чего ты боишься? — он вдруг почувствовал, что от близости ее тугого гибкого тела буханка, прижатая к ее спине, задрожала в ладони.

— Ничего не боюсь, — она упиралась руками в его грудь.

— А если не боишься — сходи к дачникам, скажи, что могила выкопана, а то мне чего-то неудобно.

— С ума сошел… Пусти!

— А сходишь?

— Да ладно… Пусти, ну?

— Сходи, Маша, — попросил он ласково, постепенно отпуская ее и радуясь, что такая красивая и молодая девчонка послушает его. — Сходи, Машенька, а я тебя подожду и до дома провожу.

— Ой! — со страхом вырвалось у нее, когда она направилась к тому дому.

— Смелей, Маша, там народу много.

Он остался близ дома с притушенным светом в окнах и ожесточенно кусал от ополовиненной буханки, уже не чувствуя вкуса хлеба, в его ушах дрожал голос Маши и те его ласковые слова, которые он только что говорил ей и от которых считал себя давно отвыкшим. Это было удивительно и радостно, а мысль о том, что вот он ждет ее, еще сильней возбуждала его воображение, напрягала тело. Он прислонился было к березе, но не стоялось на месте, хотелось потрясти березу. Хотелось жить.

— Ой, страшно как! Ой! — выдохнула Маша и устремилась мимо Генки по аллее, оглянувшись на дом, из которого выбежала.

— Спасибо, Машенька… — двумя прыжками Генка догнал ее, только шаркнули голенища дедовых сапог. — Я уезжаю, Маша, скоро… Да куда ты? Я провожу тебя! — он протянул руку.

— Не надо, не надо! — она засеменила боком от него. Во мраке мелькнули ее крепкие высокие ноги без чулок.

— Маша… Маша, разбуди меня завтра, когда на ферму пойдешь, ладно? — он опять приблизился к ней и дотронулся до руки.

— Да ладно… Пусти, от тебя вином пахнет! — и бросилась к своему дому.

— Не забудь! — крикнул Генка и открыл рот, прислушиваясь.

Маша не ответила. Только — шаги. «Ничего такого… Ничего такого…» — подумал Генка. Он открыл дом, зажег свет на крыльце — белым полыхнул мрамор плиты и заблестел затылок каменного льва.

— Стой, стой, Лева, завтра погреешься! — на ходу проворчал Генка с ухмылкой и захлопнул за собой дверь.

Спать не хотелось. Он слонялся по дому, глядя в пол, отгонял от себя тяжелые думы о том, что это его последняя ночь в родном доме, и сразу загорался, когда вспоминал Машу Горохову.

«Ничего такого, — повторил он. — Ей скоро восемнадцать, а мне — двадцать восемь… Ничего такого…»

На крыльце брякнула железная накладка двери, раздался стук.

— Можно! — крикнул он.

На пороге, повиснув на скобке, встала Кило-С-Ботинками, все в той же праздничной желтой кофте и в туфлях.

— Здравствуй! Приехал? — улыбалась она.

— Здорово. Ты за деньгами?

— Нет.

— Ну, проходи, чего ты прилипла, как бабочка-капустница?

— Гм! Капустница! — улыбнулась она. — А ты картошку сажать не думаешь?

— Чего-о? — набычился Генка, разглядывая ее обтянутое кофтой тело.

— Картошку, говорю…

— Картошку? Эх, Тонька, Тонька… Я и так грязный, видишь какой? А ты — картошку! — отшучивался он. — Пойдем-ка, полей.

Он взял ведро, ковш, и они вышли на крыльцо. Генка отмыл сначала руки, а когда стекла с широких ладоней желтая, глинистая вода — перешел на лицо.

— Выкопали? — спросила она.

— Выкопали! — Генка прочистил ноздри без всякого стеснения и сразу почувствовал здоровый запах девкиного тела.

— Ну и хорошо, что выкопали… А ты шею-то помой, смотри, она у тебя, как хомут!

— Не учи! — Он взял у нее ковш, поднял ведро и ушел в дом.

Она вошла за ним.

— Уедешь опять? — спросила от порога.

— Уеду, — голос из кухни.

Он вышел и столкнулся с ней около печки — лицо в лицо. Синие Тонькины глаза — чуть ниже его выкаченных серо-зеленых.

— Ну, ты чего?.. — по-волчьи оскалился Генка. Он сделал движенье отстранить ее, но задержал руку на желтом плече.

— Ничего… Уезжаешь, так хоть огороды бы нам вспахал, а то Рябка в армию забирают, во вторник отправка. Бабы говорили, чтобы уговорить тебя…

— Там видно будет… — уклончиво ответил Генка, не желая входить в эти ненужные теперь ему хозяйственные разговоры. — Ну, чего смотришь, уговорка?

— Ничего…

— Ну, уговаривай. Я скоро поддамся. А может, тебя уговорить можно, а? — он положил и вторую руку ей на шею и почувствовал, что Тонька не дышит.

— Меня не надо уговаривать… — выдохнула она, опуская глаза, и тут же слабо вскрикнула, как от испуга, почувствовав на себе тяжелые Генкины ладони. — Дурак, окошки-то не завешены!..

Генка с размаху двинул кулаком по выключателю — все равно гореть! — и заворочался во тьме, как медведь…

Утром забарабанили в окно.

— Какого лешья! — рявкнул он спросонья, выглянув из-за косяка, потому что был не одет.

— Сам же просил! — опешила Маша.

Генка глянул на ее красивое, бодрое, свежее с утра лицо — привыкла вставать рано. Молодец!

— Ах, да!.. Спасибо! — спохватился он.

— А ну тебя!..

Обиделась Маша и быстро зашагала вдоль берез, к ферме, только мелькали поверх коротких резиновых сапог ее голые ноги, розовые на утренней заре. Генка смотрел ей вслед, и впечатление от Тоньки, убежавшей от него среди ночи, слабело в его воображении. «Да-а… Это тебе не Кило-С-Ботинками, — раздумывал он, поплевывая на ладонь и загибая волосы с боков на лысину. — Да, брат, хороша Маша, да не наша!..»

Он оделся в рабочее и пошел к кузнице. За доской карниза достал ключ, открыл дверь и разжег горн.

Полосовое железо, на его счастье, оказалось мягким, легко поддавалось на наковальне. Было бы совсем хорошо, будь у него в помощниках молотобоец, хоть бы такой завалящий, как Кораблевой сын, что работает здесь сейчас. Но кузнецы придут в девятом, а ему надо сделать к десяти и сматываться в Каменку. Генка скоро вошел в азарт. Малую кувалду он поднимал свободно и бил ею так же, как иные бьют молотком. И дело сдвинулось.

Генка работал, а в голове густо ходили мысли о предстоящем пожаре, о Тоньке, и неизменно вставала перед глазами Маша, ее упругие ноги. Эх, Маша!.. А ведь ничего такого… Увезти бы ее к Бушмину! Жизнь-то какая началась бы! Вот тогда Гутька бы ахнула! На, смотри, Августа Ивановна, какая у меня жена! Да-а… А ведь ничего такого — каких-то десять лет. А? Только бы согласилась…

Он раздувал горн и снова принимался за кувалду. Потом он разыскал оставшиеся концы электродов и взялся за сварку. Основа — высокая двухметровая конструкция — вырастала на глазах и радовала Генку. Потом он с особым мастерством выгнул поперечины — большую и малую, — округлил их, как лопатки семафора, на концах, а внутри каждой вварил замысловатые завитушки. Чудо! Под такой крест хоть сам ложись!