Василий Лебедев - Посреди России

Он вышел на середину дороги, покрытой нетолстым слоем мягкой пыли, и заметил, как плыли в поле, покачиваясь, яркие фары трактора. Но вот они мигнули и погасли — зашли за дома, но мотор продолжал работать ровно, без рывков, на одном режиме.

«Пойду взгляну!» — неожиданно для себя решил председатель.

Он прошел по середине дороги до конца деревни и вышел в поле. Темнота в просторе показалась ему жиже. Ботинками он легко нащупал край пахоты и направился по самой кромке к тому месту, где трактор будет делать разворот. Трактор возвращался с другого конца поля и шел прямо на председателя. Вот уже ослепил его, но прошел мимо, развернулся и почему-то не остановился. «Как так? Видел и не остановился! Ну, я ему сейчас!»

Пришлось ждать, когда трактор вернется опять. Становилось немного холодно от вечерней сырости, и злость на Рябка усилилась.

Трактор приближался опять. Председатель заранее стал делать требовательные знаки руками, но трактор и на этот раз спокойно развернулся, опустил поднятые плуги в землю и двинулся снова. Председатель кинулся к нему и дважды ударил кулаком в желтый бок кабины:

— Стой! Стой, говорят тебе!

Трактор остановился.

— Вылезай! — крикнул председатель что есть силы.

Мотор приглох. Дверца открылась.

— Я вот тебе сейчас стукну по толстым-то губам! Так стукну — блин сделаю, понял?

— Генка? А ты чего тут, за Рябка, что ли? — опешил председатель.

— Не твое дело! — отрезал Генка. — Передай своей балаболке, что поле к утру будет готово, как в сказке, но если вы привяжетесь к Рябку — не молите бога!

— А на меня-то ты за что кричишь?

— За что, спрашиваешь? А за все!.. Уйди! — и замахнулся ногой.

Председатель отскочил и набрал в ботинки земли.

Трактор снова взревел, полоснул по полю светом и чем дальше, тем шире и бледнее освещал землю. Вдали, у самых кустов, что-то мелькнуло, и председатель не сразу понял, что это легким комом метнулся заяц.

— …а …а …а!.. — донеслось из трактора, но ничего было не понять из-за шума мотора.

А понять хотелось.

Рябков-старший уже прогнал стадо, прошли с утренней дойки доярки, когда Генка закончил пахоту. Все поле чернело на всходе свежей вспашкой, знакомо пахло. «Ну, вот и все!» — облегченно вздохнул он. Ночью ему хотелось есть, но к утру аппетит пропал, только тянуло пить. Все тело обмякло; в голове гудело и тупо давило виски. Генка знал: это от шума. У Рябка в кабине торчал обломок зеркала (по слухам, Рябок был без памяти влюблен в Машу Горохову). Генка заглянул в него и увидел испачканное лицо, красные глаза — все как тогда, в юности, даже осколок зеркала в кабине, только Гутька уже не ждет его у Синего камня…

«Надо помыться! — решил. — Потом посплю часок-другой и побегу в город, в больницу. Три часа — и там».

Он направил трактор к ручью, к тому месту, где немного ниже моста была сделана купальня у дедовской плотины. Там было поглубже, там можно было раньше зайти по горло и выкупаться, будто в настоящей реке. Немного глубины осталось и сейчас… Еще издали забелели обсмыканные ребятней берега купальни, но Генка не доехал; около моста, где накануне он переезжал ручей с пеной, трактор заглох. «Во как! Вся горючка до капли!» — улыбнулся Генка.

Он вылез из кабины и пошел к купальне, снимая на ходу рубаху. «Эх, купальня, радость детства!» — подумал Генка. Он первым делом напился, потом посмотрел на дорогу. Нет, в такую рань никто из города не должен идти, да и время негулящее. Значит, можно. Генка разделся, как в детстве, догола и бросился вниз брюхом с берега, как в стекло. Хороша утренняя вода. Бодрит. Он потерся песком, поплавал вдоль ручья, задевая руками за дно. Полез одеваться. На берегу отряхнулся, как кот, оделся и прилег на солнышке, подстелив фуфайку. Под голову приладил сапог. День обещал быть жарким; солнышко едва приподнялось над полем, а уже пригревало, и озноб у Генки скоро прошел. Он сладко потянулся, раскинув босые ноги, подставил к солнцу спину, словно прислонился к печке, и незаметно уснул. Сквозь сон ему пригрезилось, что по мосту прошла машина, будто бы слышал чьи-то голоса, но было трудно, да и совсем не хотелось отрывать голову от сапога, и не было сил понять, кто бы мог быть в такой ранний час.

А между тем было уже не рано. Солнце высушило открытую луговину, подбиралось к росе в кустах, а Генка все спал, потный и разморенный.

— Генка! А Генка! Башка сгорит, слышь?

Рябок прикрыл ему голову портянкой, закоробившейся от солнышка, как пирамида, но не отставал:

— Вставай, чего ты тут? Слышь?

Генка перевернулся на спину, сел, отдуваясь от жары. Посмотрел на Рябка, выкатив глаза, словно хотел боднуть того, потом потрогал под мышками — мокро. Тут же лениво разделся и, как налим, плюхнулся в воду, только мелькнули на ляжках белесые пятна чуть стянутой кожи.

— Ну, вот и очнулся! Вот и хорошо теперь! — улыбался Генка, одеваясь, а с носу и с губ у него еще капало. — Все в порядке, смотри! — Генка кивнул за трактор, за крайние сараи, где чернела свежая пахота.

— Я видел. Здорово ты!

— Ерунда… А ты тащи ведро горючки, а то я даже до купальни не доехал…

— А ну их! Мне вечером повестку принесли, сегодня в военкомат. — Рябок задрал штанину, почесал сосредоточенно колено и сказал, между прочим:

— А из города покойника привезли.

— Кого? Кого?

— Дачника окатовского, ну что к тебе ходил. Ты сейчас домой?

Рука Генки никак не могла найти рукав рубахи, кулак тыкался в полотно и не мог пробиться в рукав.

— Ты в город вчера собирался, так пойдем сейчас вместе. Нас будет шесть человек. Пойдешь? А фуфайку-то? — вскочил Рябок.

Генка шел к деревне, неуверенно переставляя ноги, будто на каждом шагу могла кончиться земля. Позади него, отстав шага на четыре, лениво шел Рябок и нес фуфайку.

— Баба-то плачет, не надо бы, мол, ему в тот день ходить так много, — бубнил за спиной Рябок. — А он пошел аж до самого Грачевника, вот сердце-то и надорвал. Да еще плачет, расстроился, мол, сильно, когда увидел, что там ничего не осталось от дома художника. Родственник, должно, был, вот и жалко…

До Богородицкого считалось одиннадцать километров. Василий Окатов и Генка вышли на восходе.

— Надо бы поточить заступы-то, — щурясь вдаль, сказал Василий.

— Ничего…

— Да это верно. Там, я знаю, сначала песок пойдет, потом — глина. Глина там мягкая, жирная, на печку такая хороша.

Пестрая Генкина кепка — рядом с зеленой, потасканной Василия. Заступы их, по-весеннему светлые, покачивались на плечах и цокали порой один о другой. В такие моменты Василий слегка косился назад, продолжая разговаривать. Говорили спокойно и мирно. Смерть дачника примирила соперников по продаже домов. Однако Генка был мрачен и неразговорчив. Василий выглядел свежей и один вел разговор. Генка изредка бросал слова.