Василий Лебедев - Посреди России

Пришел учитель.

— Гляжу — свет во всем доме загорелся. Ну, думаю, хозяин прибыл. Надо зайти. Здравствуйте!

— Здравствуйте, Антон Иваныч! Садитесь вот сюда, на стул.

— Спасибо. А я вам медку принес стакашек. Прошлогодний еще, вон как засахарился. Набегаются, думаю, по полям тот и другой, а потом как приятно выпить чайку с медком! Нате вот!

— Спасибо, Антон Иваныч, не надо… — слабо возразила Валентина, держа мед в руках.

— Как это не надо? Дают — бери, бьют — беги! Слушай, это говорит тебе учитель!

— Ну, спасибо, Антон Иваныч.

— Не стоит… Да вы попробуйте, попробуйте мед-то!

Анатолий и Валентина попробовали, а Антон Иваныч сидел и с улыбкой смотрел на них, как мать на ребенка, который впервые в жизни взял в руку ложку. Лицо у Антона Иваныча тоже широкое, гладкое, по этому лицу никак не дать ему шестьдесят два года — такое оно свежее, только вставная нижняя челюсть — костяной ряд зубов — отвлекала внимание собеседника. Эта челюсть забавляла председателя еще с той поры, когда учитель кричал однажды в классе и выронил челюсть на пол. Класс грянул смехом, а Генка Архипов и он, Анатолий, даже запрыгали от восторга. Тогда Антон Иваныч выбросил обоих за шиворот в коридор, а Генке, который был потяжелее и упирался, дал под зад. Было дело…

— А тут ко мне на днях учительница прибежала из Каменки, — неторопливо начал Антон Иваныч.

— Это новая? — спросил председатель и отвернулся, уколотый взглядом жены.

— Она, она! Продайте, говорит, меду: простыла. Полежала на свежей травке и остыла. Я говорю: разве можно на весенней траве лежать! Земля весной за полчаса всю жизнь вытянет. Вот дура! По новым программам учит, иксы во втором классе ввела, а такого простого дела не знает. Ну, достал я ей банку из подполья, двухлитровую. Вот, говорю, последняя. Хошь — бери, не хошь — как хошь. Здесь ровно на десять рублей. А она смотрит на меня да молчит. А я ей: дешевле, говорю, четырех рублей не найти сейчас меду. Не хошь — как хошь! А можно, говорит, мне с получки отдать остальные? Ну ладно, думаю, все-таки коллеги… Да-а… Не знаю, какой нынче будет медосбор. Перезимовали ничего, только одна семья слабовата, та, что ближе к двери стояла, от холода, видать, рано мед съели и поослабли.

Председателю хотелось есть, но теща не торопилась собирать на стол, ждала, когда уйдет учитель.

— А вы слышали? — Антон Иваныч пошевелил челюстью, пососал ее, будто конфету. — Сегодня идет, это, Евдокия Баруздина опять из города, только к мосту подходит — глянь, а из воды башка торчит! Она так и села на дорогу. А башка-то лохматая, скалится на нее, ну черт чертом! Едва до дому добралась, а пришла — так и свалилась замертво. Слыхали?

— Слыха-али! — пропела теща из кухни.

— Концерт! — Антон Иваныч радостно потер колени.

— Да, этакого у нас никогда не бывало. Генка, видать, и вправду надумал ее со свету сжить, зачем свела своего Витьку с Гутькой. А и сживет, чего не сжить? Тогда с топором накинулся — не удалось: деревня близко, так вот теперь, вишь, чего удумал!

— А что за голова? — спросил председатель.

— Так я же тебе говорила, — вмешалась жена. — Камни-то он тащил из Грачевника, вот это и есть!

— Я ходил и все видел, — веско вставил учитель. — Этот дурак привез каменного льва от бывшей школы да плиту с могилы снял.

— Зачем?

— Сам я не понял сначала, куда ему этот мусор, да и противно — могильная плита, а он притащил.

— У крыльца поставил, — заметила Валентина.

— Заместо собаки! — засмеялся учитель.

— Я вам вот чего скажу: это он из ума выходит! — выступила из кухни теща и доложила с поклоном. — Не к добру это. Дедушка-то евонный, Никифор-то, тоже этак же чудил перед тем, как умереть. То, бывало, плотину строил на ручье да ноги ходил туда мыть, то березы насажал да на дом их завернул, будто с ума спятил, а до того — в бега пускался, все искал чего-то. Люди смеются над ним, а он свое: смейтесь, смейтесь, придет время — над собой будете смеяться… Так вот и Генка такой же — весь в дедушку Никифора, царствие ему небесное!

Все задумались, стараясь проникнуть в непостижимую глубину тещиных доводов и понять связь между делами деда Никифора и его смертью на покосе. Молчали, смотрели в окно. Деревня уже готовилась ко сну. В домах гасли огни, но из некоторых окон все еще падали косяки света, они пятнили дорогу и березы архиповской аллеи.

— Ну, ладно, соловья баснями не кормят! Мать, давай ужинать! — не вытерпел председатель.

Антон Иваныч отказался ужинать, но не ушел, а сидел и смотрел, что и как они едят. Порой он снова начинал рассказывать про пчел, не переставая постукивать вставной челюстью о верхние зубы. Но вот он стал растирать коленки, все быстрее и быстрее, что всегда он делал при волнении, и наконец обратился к председателю:

— Анатолий! Дай мне завтра лошадь.

За столом наступило молчание.

— Я уже давно прояровизировал картошку. Ростки вот какие, боюсь, что совсем перерастет.

Председатель облизал ложку, которой он брал мед, отодвинул недопитую чашку и задумался. Ну как вот дать ему лошадь? Дай — и все закричат: и нам давай!

— Хорошо, Антон Иваныч! В воскресенье будем пахать животноводам, а вам — в первую очередь.

— Анатолий Иваныч, — взмолился учитель. — Так ведь это еще целых два дня! Перерастет картошка, ростки-то вот этакие! Завтра бы мне, Анатолий Иваныч, а?..

Председатель посмотрел, как тещина ложка врезается в светлую мелкозернистую массу липового меда:

— Посмотрим…

— Ага! Хорошо! — обрадовался Антон Иваныч и больше не задержался ни на минуту.

Было слышно, как он чиркал на крыльце спичками, освещая дорогу, и откашливался.

Председатель допил чай, встал и направился к порогу.

— Пройдусь немного…

— После меда-то! — остерегла жена.

— Ничего.

Он накинул ее фуфайку и вышел во двор.

За деревней по-прежнему стрекотал трактор. «Испугался, — с гордостью за себя и жену подумал председатель. — Пусть пашет, а проучить надо будет, чтобы другим наука была». Закурил с облегчением.

В последние два года, как принял колхоз, он стал замечать в себе, что любит в деревне потемки — никто не видит и не беспокоит. Из потемок он мог спокойно наблюдать жизнь деревни, что теплилась в проемах освещенных окон. По дрожи занавесок мог понять, спокойно в доме или нет, если громко кричит радио — значит, дома одни ребятишки или пьяный хозяин; зажглись в доме все окна — пришли гости на посиделки и говорят о чем-то, может и про него; светится окошко во дворе, в хлеву — хозяйка у скотины, ждет отела или хлопочет у заболевшей коровы, — все это и многое другое, что он в общем-то знал с детства, теперь усвоил по-особому, усвоил как сигнальные знаки чужой жизни, но в глубину ее по-прежнему еще не мог проникнуть.