Василий Лебедев - Посреди России

— Не надо, Гень…

Она взглянула на него, хотела что-то сказать, но в глазах дрогнули слезы.

— Чего ты? Ну? Ведь ничего такого…

Но она круто повернулась и испуганно засеменила вниз, к ручью, опустив лицо к дороге.

Генка вышел из-за кустов, смотрел ей вслед.

Походка Гутьки, при всей ее торопливости, была очень осторожной, казалось, Гутька боялась, что в ней может что-то оборваться, и Генка, заметивший необычайную неподвижность ее стана, понял, что она боится спугнуть в себе это «что-то», вдруг ставшее для нее дороже всего.

«Чего она боится?» — подумал Генка. Он крупным шагом пошел за ней и уже почти догнал, но в это время на мост вбежала мать Гутьки с белыми от страха глазами.

— Генка! Паразит! Ты чего это? Гутенька!..

Она кинулась навстречу дочери, приняла ее в вытянутые руки, отвела за себя, потом, как клуша, раскинула руки-крылья, прикрывая дочь, и ждала Генку.

— Мама, он ничего…

— Ступай, доченька, ступай… — облегченно передохнула мать.

Генка молча остановился около них.

— Генка… Генушка… А ты иди, иди домой! — подтолкнула она Гутьку. — Генушка, соколик! Зачем ты… Чего тебе она? У тебя теперь Тонька есть. Ну? А моей-то зачем дорогу переходить?

— Да мне что!..

— Генушка!.. — Она схватила его за оба рукава рубахи и судорожно дергала их. — Отстань ты от нее, христом-богом молю! Не сердись ты на них, ведь им надо жизнь улаживать, а легко ли?..

— Мама! — крикнула Гутька издали.

Генка высвободил рукава и направился к недомытым сапогам.

Новый трактор оказался колесник, и Генка выехал допахивать на старом, рябковском. Накануне он целый день провозился с ремонтом и вот завел. Вырвались к небу голубые кольца из дрыгающей трубы. Поехал.

Он вывернул со двора и направился на заправку за кузницу, гремя спозаранку по всей деревне. Напротив, около дома Витьки Баруздина, полускрытая палисадником, стояла синяя машина с красной полоской. Приехал. Спит.

На шум трактора выпорхнула из своего дома тетка Домна и легко просеменила к самой дороге. Глядит на трактор из-под ладони. Щурится. За пазухой несет Генкиной матери семенной лук, завернутый в районную газету. Не в ней ли это было сказано на днях, что их колхоз на самом последнем месте в районе? Ну, ничего… Осталось последнее поле, правда самое большое, но и самое хорошее — у линии.

Генка ехал по дороге вдоль дедовой аллеи. Теперь, когда сгорела старая часовня, торчавшая посереди дороги, все увидели, что березы были посажены правильно — прямо вдоль порядка домов. Зря смеялись над стариком! Теперь выгиб дороги в объезд сгоревшего здания казался ненужным и смешным. Доехав до пепелища, Генка не свернул на старую дорогу, а продавил новую — прямо по углям, вдоль аллеи.

Утро не обещало большой жары на день; по небу уже тянулись небольшие облака. Легкие, тугие, они словно манили куда-то опять, и казалось — пахло от них тем летом и копной сена на дедовом покосе…

С утренней дойки навстречу шла Маша Горохова. Он высунулся, помахал ей рукой. Блеснула она зубами в ответ, покивала. Генка высунулся еще больше, положив голову на локоть, и некоторое время смотрел ей вслед. Вот она поравнялась с пепелищем. Смотрит. Рядом с ней стоит обгорелая береза — самая крайняя, та, которой отхлестал когда-то Генку дед Никифор… Непривычно и страшно видеть голую обугленную березу в конце мая. Страшно. Но Генке почему-то кажется, что она должна еще выжить.

К утру сыну не полегчало — дыхание стало еще слабее, короче. Скуластенькое, как у матери, лицо осунулось и горело хорошо известным ей синеватым полымем.

«Не уберегла… Левушка, милый ты мой мальчик…» — шептала Федосья, приближая вплотную свои губы к губенкам сына — так она определяла температуру и никогда не ошибалась. Ресницы малыша чуть дрогнули, он покидал сивой головенкой по подушке, но не проснулся.

— Говорила ведь, не шляйся за линию, не купайся в этакую рань, так нет! Накачались на мою шею, паразиты!

Она пожалела, что вырвалось это последнее слово, и, как бы в оправдание, снова наклонилась над лицом сына — жар! Ногой нащупала край одеяла, откинула его с себя, сдернула со стула халат и пошла переступать через раскиданные ноги девчонок, разметавшихся на широком матрасе, на полу. В прихожей долго рылась в кошельке, но двухкопеечная монета как сквозь землю провалилась. «Мишка, наверно, взял, — раздосадованно подумала она. — Так и есть — взял!»

Заглянула в другую комнату, обошла раскладушку, на которой спал самый младший, Вадик. С вечера капризничал, привык засыпать у матери под мышкой, а вчера место это теплое по праву больного занял Левка, вот и стоял вой с полчаса, пока не нашлепала.

Старшему, Мишке, было уже шестнадцать. После того как сестра его, Наталья, вышла осенью замуж, он спал на ее привилегированном месте — на диване. Теперь он и во сне чувствовал себя старшим — спал, как заправский мужик: руку выкинул наружу, одеяло — не одеяло, а кутерьма, перекрученная с простыней, лбом уткнулся в спинку дивана и ссутулился, как отец, бывало. Федосья наклонилась над ним, увидела в волосах две мелкие крошки — опилки и не стала будить. Отошла. Парню сегодня опять в мастерские ПТУ идти, устает… Тряхнула его брюки, ощупала карманы — спички, полусмятая пачка сигарет, две трехкопеечные монеты. В карманах пиджака тоже не нашлось телефонной монеты. «Прозвонил вечером, — посмотрела в потайных. — Так и есть — прозвонил своей рыжей!»

Была в их квартире еще одна комната, в ней с осени жили двое молодоженов — он аспирант-математик, она заканчивала консерваторию. Иногородние. Федосья сомневалась, что такие могут прижиться, но поскольку жильцы приходили домой только спать, а ночью в квартире шума не было, то никаких вопросов больше не возникало. Если сейчас, в половине пятого утра, разбудить их и спросить две копейки — никто ее не осудит, но, откровенно говоря, жильцы и так терпят каждое утро, когда просыпается ее ударный батальон и начинается дележ ботинок, шапок, штанов, чашек, места за столом… Нет, лучше к соседям.

На площадке было еще пять квартир. На их половине, налево, жила семья рабочих людей, направо, в однокомнатной, после коммуналки наслаждались тишиной муж и жена. Она — монтажница на конвейере, он — вновь испеченный пенсионер. Все они ждали телефона. Знали номер своей очереди и ждали. На другом конце площадки — так уж подошло — во всех трех квартирах знали свои номера телефонов и не ждали, что к ним попросится соседка позвонить. Но легко сказать — позвонить! Федосья знала, что такое оборвать сон. Но идти надо было.

В первой квартире, налево за лестницей, жила большая, но нелюдимая семья. Поначалу, как только заселили дом, детишки из той квартиры кричали, что их папа начальник и что их квартира все равно станет лучше всех. Детишкам попало, как всегда, за правду, но отец действительно квартиру свою отделал заново, да так, что стыдно было пускать соседей. С тех пор ходить в ту квартиру так и не повелось.