Василий Лебедев - Посреди России

Петька кивнул.

Все вроде было улажено: Петьку приструнила, Левке стало лучше, Ольга сказала, что у Ирки будет только три тройки, а Мишка, перед тем как подвесить младшему брату за бочку с огурцами, сказал, что в ПТУ он скоро будет самостоятельно работать на станках. Федосья верила, поскольку мастер на той неделе говорил ей, что парень ладит с деревом: так отстрогает, что рука как по бархату летит.

Времени было как раз без десяти восемь. За десять минут она успеет дойти до товарной. Она звонила, сказали, что пришел цемент не в мешках, а россыпью. По дороге домой она уже прикинула, что ветер слабый — пыли будет немного…

На товарной Федосья была своим человеком. В раздевалке, что была пристроена к помещению конторы, она не торопясь переоделась в комбинезон, выколотила из резиновых сапог мусор, надела их с портянками, по-солдатски, взяла совковую лопату и вышла. Около курилки стояла женщина, какая-то новенькая.

— Вы на выгрузку? — спросила Федосья, рассматривая ее. Женщины тут стали попадаться редко. — Тогда давайте со мной.

Кое-где уже разгружали. Слышалось царапанье лопат по платформам. Слегка подымалась серая пыль. Федосья выбрала низкую платформу — с низкими бортами вагон, поскольку пульман им не одолеть: женщина рядом с ширококостной и высокой фигурой Федосьи казалась еще ниже и слабее. Вагон взяли самый последний, чтобы не долетала пыль от тех, что уже разгружались, и приступили.

— Не торопись! Равномерно кидай! — учила Федосья новенькую. — Звать-то как? Ясно… Ты, Елена, так кидай, спина с руками заодно, а не то руки отвалятся. Вот так. Во.

Серая пыль облачками вспыхивала внизу, вытягивалась и улизывала на слабом ветру под вагон. Но пыльно было и наверху. Вскоре весь комбинезон Федосьи, сапоги, платок, повязанный до бровей, и брови, и щеки тоже покрылись тонким слоем цемента.

— Не лижи губы-то, не лижи! — с одышкой выговаривала она напарнице. — Будешь лизать — потрескаются, напухнут, чем мужиков целовать будешь?

Через час присели отдохнуть. Поговорили о жизни. Елена, оказалось, старается для дочери: замуж собирается…

— А моя вышла, — сказала Федосья.

— Ну и как?

— Да все еще досмотр нужен. На той неделе прибежала: не буду жить! Чего ни сварю, говорит, орет — не так…

— Ну а ты чего?

— Напоила чаем да обратно выпроводила. Ты, говорю, у меня не спрашивала, за кого выходить, так не ходи и не жалуйся, а сама за собой посматривай да жить учись! Фыкать-то, говорю ей, все вы ныне мастерицы, а по дому работать — нет вас! Спровадила… Гляди-ко — солнышко-то еще не село!

Перевязали платки. Опять заскребли лопатами.

В одиннадцать прибежал человек из конторы. Обошел всю цепочку вагонов, переписал номера, фамилии новеньких.

— Кого высматриваешь, Степан? — спросила его Федосья.

— А кто тут полвагона оставил и ушел?

— В магазин убежали, голубчики, если придут — выгрузят!

— Ох уж эти мне мужики, лучше бы одни бабы работали, ей-богу!

— Постыдился бы такое говорить-то, Степан!

Степан ничего не ответил. Отошел шагов на десять и уже издали несмело попросил:

— Вы габариты не забывайте, пожалуйста!

— Не бойся, не засыплем твою линию, не первый раз!

— Твоя напарница — первый.

— Ну и что? — ввязалась Федосья в разговор, но больше для отдыха, чем для интереса. — Все начинают с первого разу, со второго никто не начинал!

В двенадцатом часу угасла заря, но еще теплился край неба за мостом, над новыми кварталами домов. Еще можно было работать без света, но Степан включил лампочки над линией.

— Не могу больше! — выдохнула Елена. — Устала…

— Спрыгни вниз!

— Зачем?

— Прыгай вниз!

Елена спрыгнула в цемент. Тяжело выпрастывая ноги из плотного сыпучего вещества, она выбралась на земную твердь и сразу присела на шпалы.

— Посиди там, а я тут дочищу сама, — сказала Федосья.

Сказала, а сама тоже не двигалась, опершись на лопату. Она чувствовала, как гудит в ней каждая жила. Потом она медленно принялась дочищать платформу, монотонно двигая лопатой, и только опытное ухо могло уловить, что движения эти становились все медленнее и медленнее.

— Я иду! — крикнула ей Елена.

— А все уж…

Федосья откинула лопату, выпрямилась и на целую минуту застыла на платформе, закинув руки за голову. В эту минуту, осыпанная цементной пылью, она была похожа на каменную статую — кариатиду, только вместо тяжести здания лежал на ее голове сиреневый купол погожего весеннего неба…

В раздевалке ей сжало сердце. Она присела, попросила у Елены воды, ополоснула лицо и медленно пошла домой.

— Я провожу тебя!

Они перешли линию, долго двигались к домам, и не оттого, что обе боялись за Федосьино сердце — оно уже отошло, — просто хотелось побыть в покое и тишине летней ночи.

— А тебе бы надо отдохнуть, — сказала Елена.

— Не худо бы…

— Хоть бы хорошего мужика поискала: трудно ведь одной.

— Кто пойдет ко вдовой? Был тут один, небалованный вроде, степенный человек. Ну, пригласила. А он как глянул на мой муравейник, та к в ту же ночь и сбежал. Думала, за пиджаком вернется — нет, не вернулся. — Федосья помолчала немного и тем же ровным тоном добавила: — Крепкий еще пиджак-то. Мишка носит.

Во дворе дома новая подруга сказала Федосье:

— И все-таки отдохнула бы ты, что ли? Путевку взяла бы да уехала хоть на три недели…

Федосья вздохнула, посмотрела на освещенные окошки своей квартиры и решительно ответила:

— Нет. Мне нельзя отойти, милая. До свиданья!

— Как нельзя?

— А так нельзя — рухнет все, — Федосья приостановилась и тут же снова двинулась к дому.

Ее шаги потонули в визгливом лае — кто-то поздно гулял во дворе с собакой.

Опять над озерной ширью остановилось одно-единственное облако, суля жару, и опять допоздна слышала Лена, как у самой воды, под каменистым береговым взлобком, гомонили туристы. Веселые, горластые, они поселились в оранжевой палатке, и было в их неожиданном нашествии на эту поредевшую до хутора деревню что-то куражистое, дикое, отчего еще бесприютней становилось на обезлесенном берегу, тише в полупустых домах.

Но в звоне гитары, в этих новых для Лены песнях слышалась иная жизнь — та, навстречу которой она должна выйти в этот год. И еще ей все чудилось, что голос темненького быстроглазого туриста, заговаривавшего с ней утром, слышен совсем близко, под окном. Она не удержалась, приподнялась над подушкой, отвела занавеску.

Белые ночи уже прошли, но с неба еще струился ровный матовый свет, смешанный с закатным полымем. Остекленевшее на безветрии озеро отбрасывало этот слабый свет, высвечивало ближние к воде строения и особенно палатку. Ее яркий бугорок сразу бросился в глаза, казалось, туда, за камни, насыпали горку горячих углей.