Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Скажите, пожалуйста, кто и когда наложил этот запрет? Цирк — одно из самых древних искусств, любимое зрелище всех народов. В одном из лучших цирков, в «Гиппо-паласе» у Крутикова, я недавно смотрел выступление на ринге борца Моисея Слуцкого, молодого еврея-атлета. Знатоки утверждают, что со временем он станет знаменитостью, артистом с мировым именем. О Слуцком не скажешь, что это беспутный парень, и непохоже, что его волнует чей-то запрет.

— Чей-то, говорите? Наших духовных вождей, мудрецов. — Мотл сбегал в соседнюю комнату и вскоре вернулся с толстой книгой в руках. — Я покажу вам молитву, в которой законоучитель талмуда Танай благодарит бога за то, что он уготовил ему место среди тех, кто изучает тору — священное писание, а не тех, кто развлекается в театрах и цирках, ибо одни за свои добродетели будут вознаграждены в раю, а любителям зрелищ не миновать ада.

— Выходит, — возразил ему Киселев, — что уже в те времена было немало евреев, которые жили в свое удовольствие, не страшась ада. Но коль уж вы такой знающий человек, вам должно быть известно, что в клетки зверям бросали не только евреев, но и христиан и что из-за идолов когда-то и христиане не жаловали цирк. Но к чему разговоры о том, что было бог весть когда? Разве английские пуритане времен Шекспира относились к нам, актерам, лучше? Тем не менее ни им, ни попам, ни раввинам не удалось задушить цирковое искусство. В то время, когда пуритане бросали в нас камни, на фасаде шекспировского театра «Глобус» в Лондоне была установлена скульптура Геркулеса, несущего на своих могучих плечах земной шар, на котором виднелась надпись: «Весь мир — театр».

Мотл порывисто схватил принесенную им книгу и, страдальчески прищурив глаза, отскочил от актера.

— Так что ж, по-вашему, мы должны забыть о массовых убийствах? Наших братьев туда водили на казнь, а мы пойдем развлекаться? — Он потер рукою лоб, как бы пытаясь отогнать тяжелую, гнетущую мысль. Преодолеть груз старых предубеждений всегда трудно.

Горячность Мотла решил остудить Носн-Эля. Откинувшись на спинку стула, он недовольно произнес:

— Ты, сын мой, не очень-то, не очень кипятись. Не знаю, насколько это удачно, но вот тебе такой пример. Ты помнишь, два года назад, после провозглашения манифеста [3] Имеется в виду, манифест 17 октября 1905 года. , у нас в городе вспыхнул погром? Что ж, по-твоему, все мы, семнадцать с половиной тысяч евреев, проживающие в Херсоне, должны предать город проклятию и бежать отсюда за тридевять земель? Ты не хочешь, чтоб наш Довидл стал артистом, а скажи, пожалуйста, разве мои предки были токарями? Довидлу, — сказал он в заключение, — хватит бить баклуши.

Мотл мог спорить до хрипоты с кем угодно, только не с отцом. И он стал оправдываться:

— Я разве против? Не об этом же речь.

Переговоры длились весь вечер. Басшева проливала слезы и причитала: «За что мне такое наказание? Слыханное ли дело, чтобы еврейский мальчик пошел в циркачи?» А у Довидла в горле застрял ком. Почти шепотом, чтоб никто не расслышал, он, насупившись, сказал отцу: «Не пустите — все равно убегу». Киселевы несколько раз повторяли: «Ваш мальчик будет сыт, одет, учить его будут бесплатно, а через годик он, возможно, и вам кое-чем сможет помочь».

Кончилось тем, что Носн-Эля дал свое согласие. Правда, с оговоркой: пока, на время гастролей цирка в Херсоне. Никакого Вяльшина он знать не знает, а всецело полагается на Киселевых, которые кажутся ему вполне порядочными людьми.

Все круто изменилось. Наступила новая жизнь.

Отец не ошибся. Киселевы отнеслись к Довидлу, как к собственным детям: вместе ели, вместе отдыхали. Когда выдавалась свободная минута, Анна Ивановна собирала все семейство и вслух читала детям дюссельдорфский журнал «Актер». Довидл слушал затаив дыхание, ловя каждое слово.

Уроки начинались еще перед завтраком. С Довидлом (его сразу же нарекли Тодей) занимался Алекс. Начинали с разминки, прыжков и приседаний. Только первые упражнения показались легкими. А дальше учитель не щадил ни себя, ни своего ученика. Не получается — повтори: и-и раз! Раз-два и три-и-и-и!

— Тодя, что ты уставился на фокусника, извлекающего ленты из рукава? Это старый, примитивный трюк. Но и его надо делать умеючи. А уж об акробатике говорить нечего. Зрители понятия не имеют, сколько труда нужно затратить, чтобы так легко и непринужденно исполнить эти нелегкие стремительные каскады («каскад», как и многие другие цирковые выражения, уже не были Тоде в диковинку). Чтобы сложнейшие упражнения делались как бы между прочим, артисту надо иметь крепкие мускулы, он должен точно рассчитать малейшее движение. В цирковой мерке нет мелких делений. Перед публикой мы, партерные акробаты, должны всегда представать с веселой улыбкой на устах, хотя у самого в это время рубашку хоть выжми…

Но когда недели через две кто-то из актеров заметил, что у паренька еще не вполне отточены движения и что ему не хватает чувства ритма, Алекс сердито ответил:

— Дураку полдела не показывают.

Вяльшину же не терпелось. Не прошло и недели, как он потребовал, чтобы в афишах было указано «Партерные акробаты шесть-Кис-шесть». Но Антуанетта уговорила директора повременить хотя бы еще дней десять, дать Тоде как следует отрепетировать номер.

Первый раз в жизни появиться на ярко освещенном манеже ребенку, очевидно, легче, чем взрослому. Тодя не испытывал страха перед многочисленной публикой. Ему хотелось одного: чтобы Алекс и Антуанетта были им довольны.

Томясь в ожидании условленного сигнала, шестеро Кис не могли устоять на месте, то и дело подскакивали вверх. Антуанетта в номере не участвовала, но от них не отходила, часто поправляла на Тоде трико, до самой шеи плотно облегавшее его худое подвижное тело.

Стоял густой, тяжелый дух. К резкому запаху конюшни и влажных опилок примешивались ароматы духов, доносившиеся из переполненного до отказа зрительного зала.

Наконец Вяльшин подал знак, и артисты с ходу врассыпную выскочили на манеж. Впереди младшие, позади старшие Киселевы — Алекс и его брат. Взрослые сперва понаблюдали, как малыши исполнили несколько эквилибристских трюков, затем приступили к основному номеру — пирамидам. Зрители как завороженные следили за каскадом прыжков и воздушных сальто шестерки Киселевых, их захватил безостановочно пульсирующий четкий ритм. Кто-то из сидящих в первом ряду шепнул своему соседу:

— Как гуттаперчевые…

Сам Алекс ни одного акробатического трюка не сделал, и все же всем ясно было, что он не только камертон, по которому настраиваются остальные, но и душа этого великолепного ансамбля, что именно он невидимо направляет и поддерживает равновесие всей колонны.