Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Когда номер закончился и акробаты собирались покинуть манеж, Вяльшин преградил им дорогу. Зал громко аплодировал, слышались возгласы «бис», Алекс взял Тодю за руку и подвел вплотную к барьеру. Тот, смущенно улыбаясь, стал кланяться, посылая комплименты публике. На его щеках горели красные пятна. Он был счастлив и мог бы поклясться, что слышал, как кто-то на галерке крикнул:

— Смотри, смотри, это же Довидл, сын Носн-Эли.

Аплодисменты и возгласы затихли, зрители стали расходиться.

У репертуарной доски за кулисами клоун — человек угрюмый, взбалмошный и вспыльчивый — скривил губы, будто собрался чихнуть, и, ни к кому не обращаясь, произнес:

— Мало им своих, так они с улицы притащили еще одного нищего…

Должно быть, именно поэтому Анна Ивановна по-матерински тепло прижала к себе Тодю, а Александр Александрович обхватил его за узкие плечи, привлек к себе и впервые похвалил:

— Отлично! Лишь теперь мы с тобой возьмемся за настоящую работу. А на то, что клоун сказал, не обращай внимания. Он из тех людей, которые всем недовольны.

Дни пролетали один за другим. Минуло лето. В воздухе засеребрилась паутина. Как-то утром, выглянув в окно, Тодя увидел — на дворе осень. Всю ночь с Днепра дул холодный ветер и колыхал ситцевую занавеску на окне. Только недавно листья на деревьях начали желтеть, а сегодня соседская крыша покрылась инеем и морозный туман застилает озябшее солнце.

Сандалии на Тоде расползлись, из костюма он давно вырос, и тот уже не грел его окоченевшее тело.

Киселевы посовещались меж собой, посоветовались с другими артистами, но обратиться к Вяльшину не решились: продажа билетов в кассе шла туго.

Днем, когда стало немного теплее, все Киселевы направились в лучший магазин по продаже одежды. Знатоком по этой части считался Алекс, но торговалась при покупке главным образом Антуанетта. Когда вышли из магазина, Тодю нельзя было узнать: на нем был темно-синий костюм, суконное пальтишко, цветная рубашка, черные ботинки и темно-серые носки. Под мышкой он держал сверток со старой одеждой. Оттуда они пошли к шапочнику и купили ему картуз, украшенный кожаным плетеным ремешком поверх твердого блестящего козырька.

Тодя направился домой. Ветер разрумянил его щеки. Киселевы остановились на углу и долго смотрели ему вслед.

— Паныч, — обратился к Тоде дворник мадам Олиновой, — вы к кому?

— Господи, — встретила его мать на пороге, — кормилец ты наш, где ты все это раздобыл?

Отец тут же пошел к Киселевым узнать, не украл ли, упаси бог, его сын все эти вещи.

Тодя не мог понять, отчего никто в доме не рад его обновам. Теперь-то уж ясно, что быть ему артистом. Мама, та даже не улыбнулась. Она лишь обронила горячую слезу на его новую рубашку и прошептала:

— Носи, сынок, на здоровье!

Свежие, недавно расклеенные афиши еще пахли типографской краской. Большие квадратные буквы как бы подмигивали, взывали. Прохожие невольно поворачивали головы в их сторону и читали: «Мальчики-шарики — Вилли, Жора и Тодя Кис».

По улицам и переулкам носились специально нанятые мальчуганы и до хрипоты орали, оповещая публику о чудесах, которые их ожидают на последних гастролях знаменитых артистов Кис. Возле рынка и постоялых дворов мальчишки на ходулях стреляли из ракетниц и с помощью металлических рупоров пытались перекричать шумную толпу. Кое-кто поддавался соблазну, полагая, что на цирковом представлении за пятиалтынный можно хоть на время забыть о своих заботах и немного повеселиться.

Тодю же известие о том, что наступают заключительные гастроли Киселевых, не только не обрадовало, а огорчило до слез. Жизнь в подвале на Дворянской, после того, как он увидел совсем иной, увлекательный мир, опостылела ему. Своим настоящим домом он теперь считал цирк Киселевых. Но неожиданно на эту семью обрушилась беда. Младшие Киселевы — Вилли и Жора — где-то заразились дифтерией. Болезнь протекала тяжело, так что на протяжении двух недель родители не отходили от постелей мальчиков. Алекс и Антуанетта попросили Вяльшина разрешить им приходить к началу второго отделения, в котором они выступали, с тем, чтобы, не задерживаясь, отправляться домой.

Вяльшину просьба Киселевых пришлась не по нутру. Его и без того тонкие губы еще больше растянулись. Его уже давно задевала независимость Киселевых. Чтобы привлечь публику и делать деньги, у него и без них найдется достаточно фокусников, воздушных гимнастов, канатоходцев. Киселевых он пригласил лишь потому, что хотел идти в ногу с требованием моды. Но делать это он собирался лишь до тех пор, пока это было в его интересах. Так он им и сказал:

— Не забывайте, я не меценат, а директор. Потрудитесь заглянуть в контракт, который вы подписали. Там сказано, что вы обязаны являться на представление даже в том случае, если ваше участие в нем программой не предусмотрено. На каком же основании вы обращаетесь ко мне с такой просьбой?

Киселевы на этот раз промолчали, но, ни единым словом не возразив своему хозяину, поступали по-своему. По вечерам они приходили в цирк к началу второго отделения, исполняли свои номера и уходили домой. За те две недели, что дети болели, Вяльшин не заплатил акробатам ни копейки. Алекс подал в суд.

Зал заседаний был переполнен. На суд явилась вся труппа. Многие любители цирка засвидетельствовали, что в те дни они видели Киселевых на манеже. Сам Вяльшин на суд не пришел. Его представлял адвокат Варшавский. Когда врач стал рассказывать, как тяжело болели дети Киселевых, Варшавский хорошо поставленным голосом перебил его на полуслове:

— Это к делу не относится.

— И все же они работали! — послышался голос из зала.

Адвокат махнул рукой: уймись, мол, и потребовал, чтобы вывели из зала суда нарушителя спокойствия. В зале поднялся шум. Судья встал, и звонок колокольчика призвал собравшихся к порядку. В это время к Варшавскому подскочил Тодя и крикнул ему в лицо:

— Вы нехороший человек, не лучше врунишки Эли. И вас надо было как следует отдубасить!

Клоун счел бы за счастье, если бы публика в цирке смеялась после его выходок так, как она заливалась хохотом здесь, в зале суда.

— Молодец! — раздались выкрики. — Всыпь ему!

Жандарм, с трудом неся свое грузное тело, схватил Тодю за ухо и, словно щенка, вышвырнул за дверь.

Суд, как и следовало ожидать, заступился за Вяльшина. Покидая зал суда, Варшавский увидел Тодю, потиравшего покрасневшее ухо, и насмешливо процедил:

— Ну, «адвокатик», так кого отдубасили?

Тодя нагнулся, чтобы подобрать и швырнуть подходящий камень, но Александр Александрович схватил его за руку и потянул к себе:

— Пошли, глупыш…

Тодя повернул голову и крикнул Варшавскому вслед: